Действительно, было жарко, дорога шла лесом, густая пылища висела в воздухе, взмыленных лошадей кусали слепни. Вот прогрохотала артиллерия, в телегах — снаряды, порох. Потянулся обоз; возницы из слабосильной команды — остроплечие, худые, с опухшими ногами, обмотанными тряпьём. Зорко оглядывая свой отряд, Михельсон покрикивал:
— Эй, Сидорчук! Подтяни постромки! Пластунов! Глянь, лошадь холку стёрла. Нешто не видишь? Подверни шлею. Эх, ты, баба! Потник потерял. А ещё казак зовёшься… Фёдоров! Почему босиком! Где сапоги?
— Выбросил, вашескородие… Дрызг один. Мне бы хоть лапти пожаловали. Таперича лето.
Затем стал поскрипывать обоз больных и раненых: десятка три подвод; по бокам — несколько всадников; среди них — три военных фельдшера.
Больные, по три человека на телеге, лежали на голых досках; они, с головой укутанные шубами, мешками и всяким барахлом, задыхались от жары.
Обоз двигался, лесная дорога в корнях, телеги подскакивали, встряхивались, лес наполнялся протяжным стоном и резкими криками раненых. Михельсон опустил голову, вздохнул.
К нему подъехали из лесу трое. Впереди рослого бородача казака с пикой, взгромоздясь почти на шею коня, сидел связанный по рукам парень.
— Языка нашли! Языка нашли! — ещё издали кричали казаки. — Пугачёва Деколонг побил…
— Снимите его. Чу, парень, сказывай! Только не ври, а то пытать учну. А правду скажешь — награжу…
Рыжий рябой парень, скосоротившись, повалился Михельсону в ноги:
— Ой, не вели ты меня вешать, барин дорогой! По глупости я… Все мужики к царю приклоняются. Вот и я… Вестимо, дурак.
— Ладно, ладно!.. Где Пугачёв, где царь твой. Сказывай.
— Ой, барин, добрый! Побито народу страсть. Дядьку моего ухлопали, отца да брата в полон взяли. Ой, господи… А Пугач ли, царь ли, бог его ведает, утёк.
— Да где было дело-то?
— А дело, вишь ли, было вот где-ка… Ой, в соображенье не возьму, забыл, всеё память отшибло… Ядра, сабли, пики… Ой ты!..
Парень жмурился, тряс рыжей головой и хныкал.
— А ну, Прахов, дай ему водки.
Денщик из оловянной фляги налил стаканчик. Парень, стуча зубами, выпил, крякнул, утёр губы подолом рваной рубахи.
— Вот где было дело-то… Вспомнил! — повеселев, сказал он и сел на землю.
— Встать! — крикнул Михельсон.
Парень вскочил.
— Под Троицкой крепостью буча нам была, вот где… Верстах в двух, поболе, от крепости-то.
— Много вас?
— У-у-у… Видимо-невидимо! Особливо гололобой орды, башкирцев. С утра до полдень драчка была. Опосля того наутёк пошли, кто куда, дай, боже, ноги!
«Значит, если парень не врёт, главные силы Пугачёва под Троицкой крепостью разбиты. С нами бог!» — торжествовал подполковник Михельсон.
В это время в слободе Кундравинской, куда подходил отряд, били на колокольне всполох, по улицам из конца в конец бегали ребятишки, орали:
— Енарал идёт!.. Енарал идёт с солдатнёй!
Слобода оживилась, как на пожаре. Бабы прятали холсты, ловили кур, гусей, старики загоняли телят, кричали парнишкам:
— Васька, Федька, Стёпка! Дуй на конях в лес! Да подале, в трущобу, коней прячь, а то сыщут.
4
В Кундравинскую, расположенную в семидесяти верстах на юго-восток от Златоуста, Михельсон с конвоем въехал ранним вечером: возле скворешен ещё напевали скворцы, лоснясь на заходящем солнце атласным оперением, в церкви началась всенощная. Солдаты и казаки табором расположились за слободой. Задымили на лугу костры, солдаты стали таскать из колодцев воду, варить кашу, похлёбку с бараниной, на воткнутых внаклон к огню кольях развесили прелые онучи, началась стирка белья, охота за вшами. Рассёдланные, распряжённые кони выстаивались, курясь духовитым парком. По табору шёл гул, смех, перебранка и, на соблазн слободским девкам, песни с трензелем и бубном. Малые ребятишки гурьбой повалили в табор. Подросток Дунька стращала четырёхлетнего плачущего братишку:
— Не ходи, не ходи с нами, Петька! Солдаты зарежут тебя, съедят. Беги к дедушке… Ты думаешь, это царь? Это солдаты… Стра-а-шные!
Слобода будто вымерла. Во многих избах окна заколочены, двери припёрты бревёшками. Улицы пустынны.
Михельсона встретил староста Ермолай, с ним человек с десяток стариков, старух, баб, кучка любопытной детворы.
— Слышали что-нибудь про злодея Пугачёва? — спросил Михельсон и слез с коня. Тотчас спешились и все конвойные.
— Был слых, был слых, — стал кланяться, сгибаясь в три погибели, чернобородый староста, глаза его недружелюбны, хитры. — Прибегали тут на лошадёнках из евонной силы старый солдат да башкирёнок молодой, объявили нам: побил-де их великий начальник… Вот, твоё происходительство, дела-то какие… В пух, говорит, расхвостал. Много-де тыщ полегло… Под Троицкой крепостью быдто. Вот!
— А почему избы заколочены? Где народ?
— А кто же их ведает. Пыхом собрались и — тягу… Уж недели с две.
— Куда же?
— Вестимо куда, к нему, к нему… Боле некуда. Вишь ты, отряд от него прибегал на нашу слободу. Отряд, отряд, кормилец… Манихвест вычитывал набольший-то: покоряйтесь-де государю Петру Фёдорычу, а то всё жительство огню предам… А мы, знамо, люди тёмные, боязливые. Вот многие и приклонились к нему.
Михельсон нахмурился.
— Чем же оный вор и злодей Пугачёв соблазняет-то вас, дураков?
— А поди знай, чем, — переступил с ноги на ногу староста и многодумно наморщил лоб. — Да вы пожалуйте в жительство, барин. Правда, что пакостно в избёнках-то наших, тараканы, срамота. Живём мы скудно. Одно слово — мужичьё.
Михельсону было ясно, что староста хитрит.
— Что ж он, злодей и преступник государынин, поди, всю землю вам обещает? Подати не платить, в солдаты не ходить?
— Это, это! — в один голос ответили крестьяне.
— А бар да начальство вешать?
— Так-так… Да ведь мы — тёмные. Може, он обманщик и злодей, как знать. А може, и царь… Где правда, где кривда, нам не видать отсель. А ты-то как, барин, мекаешь?
— Мне думать нечего, я отлично вижу, где правда, где кривда, — всё более раздражаясь, отрывисто проговорил Михельсон. — Да и вы не хуже меня это ведаете, только прикидываетесь.
Он подозвал к себе старосту, поднялся… Брови его хмурились, взор сверкал.
— Вот что, староста. Ведомо мне, что у вас много добрых лошадей. Я намерен сменить своих истомлённых на свежих, дабы удобнее воровскую шайку преследовать.
— Коней у нас нетути, твоё происходительство. Сами бьёмся, — кланяясь, сказал староста Ермолай и часто замигал.
— Где же ваши кони?
