— Коих волки задрали, а большая часть к с а м о м у уведена, евонный отряд забрал. А достальных лошадушек наши утеклецы с собой прихватили.
— Врёшь! — крикнул Михельсон и погрозил пальцем старосте. — Мне ведомо, коней своих вы угнали за околицу. Тотчас прикажу гусарам оцепить ваш лес, искать коней, и ежели ты, староста, и впрямь осмелился наврать мне, будешь сегодня же повешен! — И, обращаясь к конвою, Михельсон бросил с небрежностью: — Сказать плотникам, чтоб возле церкви два столба с перекладиной изладили.
Староста Ермолай побелел, переглянулся со стариками. Тогда, неожиданно, выдвинулся вперёд древний дед Изот — во всю голову прожжённая солнцем лысина, бородища с прозеленью, правый глаз с бельмом, посконная рубаха — заплата на заплате, ворот расстёгнут, на волосатой груди деревянный, почерневший от пота крестик. Когда-то был он высок, широкоплеч, время сломило человека пополам. Наморщив брови, с печалью смотрел Изот в землю, будто стараясь найти нечто драгоценное, давным-давно утерянное, чего никогда никому не сыскать. Опираясь на длинную клюшку, с трудом отдирая босые ноги от земли, дед тяжко пошагал внаклон к Михельсону. Тому показалось, что сгорбленный старец валится на него, он подхватил деда под руки. Тот мотнул локтями, как бы отстраняя помощь, приподнял иссеченное глубокими морщинами лицо, глухо прокричал:
— Реви громчей, я ушами не доволен, глухой я! — И — помолчав: — Чего же ты? Вешать людей хочешь? Ну, дык вот меня вешай перьвова… Мне за сотню лет другой десяток настигает… Я Петрушу, государя моего, Ликсеича, мальчонкой знавал. Я в Москве службу царскую нёс. Опосля того Азов с Петром вместях брали. А ты кто будешь? А?
— Я слуга её величества государыни Екатерины Алексеевны, — наклонясь и обхватив старика за плечи, громко крикнул в его ухо подполковник Михельсон.
— А-а, так-так… Слышу! — закричал и дед, елико возможно, распрямляя спину. — Катерина-то соромно на престол садилась, через убивство. А муж-то ейный Пётра-то Фёдорыч, бают, опять ожил… Аль не по нраву тебе слова мои? Ежели не по нраву — вели вешать, али так убей, ты этому обучён.
Глаза Михельсона всё шире, шире.
— Уведите прочь сумасшедшего, — не стерпев, отдал он приказ глухим голосом.
Старика взяли под руки, повели. Горбя спину, он волочил ноги, как паралитик, упирался, норовил обратить взор к Михельсону, кричал надсадно, с хрипом:
— А ты, барин, набольший, вникни, не будь собакой, как другие прочие! Мы, слышь, мёртвый народ, мертвяки! Никто за нас не вступится.
— Мертвяки и есть… — подхватили старики. — Бездыханные… Ни на эстолько вздыху нам нет. Тьфу!
Михельсон смутился.
— Коня! — велел он денщику и вставил ногу в стремя.
Отдёрнутый в сторону, дед Изот всё ещё шумел:
— Погодь, ироды! Мы, хрестьяне, может статься, навскрес мрём. Мы навскрес мрём, вот чего. Петра Фёдорыч, царь-государь, поспешает к нам… Не страшусь вас, разбойники, не страшусь!..
Михельсон резко стегнул коня. Было бессмысленно упускать время со стариками.
На ночь раскинули палатку в обширном огороде старосты. Было всюду тихо, но Михельсону не спалось: думал о том, где теперь враг его, неуловимый Пугачёв, где войска Деколонга и, вообще, регулярные отряды других военачальников. Ни одна собака не идёт ему на помощь, бросили его, совсем забыли о нём… И вновь обрывал себя: «Стоп, стоп… Я воин… завтра подыматься чем свет, а сейчас спать… Мертвяки!.. Ну, и что же? У меня у самого ежечасно за плечами смерть». Он вытянулся, заложил руки за голову, напряг волю, приказал себе: «Спать, спать, спать», — и быстро накрепко уснул.
В пять часов утра его разбудил барабанный бой. По заре доносилась из лагеря хоровая молитва войск. Михельсон вышел умываться. Денщик смазывал дёгтем стоптанные сапоги своего барина. На картофельной ботве, на травах сверкала под солнцем алмазная роса. В борозде возилась с котятами рыжая кошка.
В шесть часов явились с докладом офицеры, хорунжие.
Михельсон с офицерами сели за общий завтрак.
— Ну, как, красная девушка, чувствуешь себя? — обратился Михельсон к Игорю Щербачёву.
— Ничего, господин подполковник, — щёки молодого человека зарумянились, голубые глаза сияли. — Рад служить её величеству и вам…
— Добро… Токмо и о матери своей подумывай, зря не лезь на рожон-то, — и Михельсон наложил ему из своей банки целое блюдечко свежего варенья. — На, красная девушка, полакомься.
Офицерик ещё больше покраснел. Все поглядывали на него с приятностью.
В семь часов утра отряд выступил в поход.
5
Дорога всё ещё тянулась лесом. Но вот к полудню распахнулись широкие поля и степи с ковылём. Вдруг все увидели: верстах в пяти, на открытом месте, темнеет огромный воинский отряд.
— Деколонг! — от радости подскочив в седле, закричал Михельсон. — Ребята! Корпус генерал- поручика Деколонга…
— Урр-ра!!. — заорали солдаты.
Михельсон перекрестился, на глазах навернулись слёзы.
Наконец-то истощённый отряд его усилится свежими войсками: ведь люди Михельсона сорок дней преследуют врага без отдыха, у многих опухли, стёрлись ноги, иные на ходу валятся от слабости.
Подзорная труба в руках Михельсона плясала.
— Треногу! — приказал он, живо слез с коня и, пристроив трубу на треноге, жадными глазами стал прощупывать толпу.
— Не вор ли это, васкородие? — заметил бородатый казак. — Сдаётся, злодейские то войска!
— Какой, к чёртовой матери, вор! — и Михельсон, чтоб лучше через трубку видеть, сдвинул шляпу на затылок. — Пугачев разбит и бежал. Тут тыщи две-три… Хорунжий Попов! Бросьте полсотню в разведку.
Казачий разъезд на рысях двинулся вперёд. Михельсон на всякий случай построил войско к бою.
Вдруг, к немалому удивлению всего отряда, из толпы вырвалась сотня всадников и поскакала навстречь казачьему разъезду. А вся толпа с двумя развёрнутыми знамёнами устремилась в боевом порядке на отряд Михельсона, стараясь обогнуть его левый фланг.
— Ребята, Пугачёв! — громко крикнул Михельсон, проносясь на коне пред своими войсками. — Не трусь, молодцы! Подтянись! Жарко будет.
Он быстро перестроил отряд лицом к врагу, ввёл в дело артиллерию, дружно загремели пушки. От пугачёвцев тоже раздался единственный орудийный выстрел.
— Очень хорошо, — сказал Михельсон адъютанту, — либо у них пушек чёрт-ма, либо в порохе нехватка.
У Михельсона шестьсот человек регулярных войск, небольшую часть он отделил для прикрытия обоза.
Пушки гремели. Густая толпа пугачёвцев, поражаемая картечью, ядрами, наполовину спешилась в версте от врага и, невзирая на сильный урон, бросилась на орудия, ударила в копья. Всё заволокло дымом, завоняло тухлыми яйцами.
В этот миг Емельян Пугачёв, в обычном своём сером казацком кафтане, на чёрном диком скакуне нёсся с конницей на левый фланг врага, тенористо кричал, размахивая саблей:
— Де-е-тушки! С нами бог! Кроши!
Его конница живо смяла, опрокинула команду мещеряков. Те, как цыплята от стаи ястребов, с писком бежали и замертво падали.
— Пушки, пушки забирай, атаманы! Антилерию! Кроши! — кричал Пугачёв, подбадривая своих.
Большинство — башкирцев, заводских крестьян, мужиков — видя, как дрогнул и бежит левый фланг
