Ненилы заметно округлился, через месяц, через другой, пожалуй, приспеет пора и родить. Взбила горой перину.
— Ну вот, спи-почивай, батюшка, — сказала Ненила печальным голосом, — когда прикажешь будить-то?
— На зорьке, Ненилушка, на зорьке — и, пошарив в карманах, он протянул ей два сахарных леденчика. — На-ка, возьми девочке Акулечке. Да смотри, чтоб Ермилка не сожрал. Он таковский…
— Что ты, батюшка!
4
Утренняя заря едва окрасила безоблачное небо. С Волги на Казань подымался ветерок. Пугачёв, окружённый полусотней яицких казаков, подъехал к городу, слез с коня, опустился на колени, стал молиться на соборы и шептать: «Матушка Казань! Бежал из тебя острожником, вхожу в тебя царём». Подражая ему, казаки сдёрнули шапки и тоже принялись молиться на соборы.
Затем Пугачёв говорил с коня:
— Господа командиры и полковники! Творите неусыпный досмотр, дабы всякий человек из нашей императорской армии не страшась в штурм шёл. У кого есть оружие — грудью вперёд иди! У кого, окромя дубинок, нет ничего, те пускай самогромко в голос орут, криком да гвалтом помогают штурму.
Затем Емельян Иваныч принялся осматривать в трубу расположение городских укреплений. Вот, на горе кремль. От Спасских ворот его тянется книзу, через весь город, кривая неширокая улица. Идёт она к Чёрному озеру. В конце её за погостом Воскресенской церкви, на откосе горы разбросаны там и сям деревянные лари, лавки. Это — «Животный торг». Дальше по откосу, у самого озера, закоптелые курени. Здесь, бывало, с утра до ночи шла оживлённая стряпня: блины, студень, лапша, пельмени. А вот вблизи дома купца Осокина — «Серебряный кабак», Пугачёв хорошо помнил это место: не раз он пилил здесь для кабака дрова в паре с арестантом Дружининым, с которым и бежал из казанского острога.
Атаманы помогли Пугачёву подняться на высокое дерево. Вид открылся много шире. Под зарёю розовела Волга. По Арскому полю и дальше, к Волге, зеленели рощи с постройками и кой-где фруктовые сады. Золотились кресты шестнадцати городских церквей и монастырей. Тянулись замкнутым четырёхугольником каменные гостиные ряды. Из серого месива деревянных домов и лачуг высились там и сям каменные купеческие, не то помещичьи постройки.
Все защитники города были на своих местах. Вот она — гимназическая батарея, о которой говорил вчера Минеев. Недалеко от батареи стоял корпус Потёмкина, в нём, на взгляд, сот до пяти солдат да сотни две конных чувашей. Пугачёв подметил — ему об этом докладывал и Белобородов — что город хоть и прикрыт батареями и обнесён на пятнадцать вёрст рогатками, однакоже укрепления сделаны без уменья, наспех, открывалась полная возможность действовать здесь с тыла и с фланга.
Едва всплыло солнце в небе, к городу стали подходить пугачёвские отряды. Армия была в полном порядке и построена в пятисотенные полки. Емельян Иваныч собрал в круг всех атаманов, полковников и держал к ним речь, как сподручнее сделать на город нападение. Офицер Горбатов стоял рядом с Пугачёвым, в его руках развёрнутое голштинское знамя. После краткого совещания армия была разделена на четыре части. Над лучшей из них, где были казаки, командование принял сам Пугачёв, над второй — Белобородов, над третьей — Минеев, над четвёртой — Творогов. Атаман Овчинников, недомогая в это утро, остался в лагере с резервами.
Среди армии разнёсся слух, что, как только Казань будет взята, государь пойдёт на Москву. Все подтянулись, поокрепли духом, и даже у вооружённых дрекольем обозначился молодцеватый вид.
Из кремля ударила вестовая пушка. От рокового этого грохота у многих сжались сердца и кровь прихлынула к вискам. Вслед за пушкой со всех городских колоколен загудел сплошной звон. Защитники приготовились к бою, с трепетом взирая на огромные, показавшиеся вдали силы Пугачёва. Дрогнул духом и гимназический «корпус», к коему присоединены были художники и ещё ремесленники из немцев, проживающих в Казани. Учителя стояли по крыльям, а в середине, в две шеренги, ученики — передняя шеренга с карабинами, задняя — с пиками. Всего было пятьдесят карабинов.
Потёмкин из своего пятисотенного отряда выделил авангард в восемьдесят человек при двух пушках и расположил его впереди рогаток.
По улицам и переулкам житейская суета ещё не закончилась. Весь вчерашний день и всю прошлую ночь горожане стаскивали, свозили своё добро в погреба, в подземелья, в склады, в церкви. Но времени покончить с этим не хватало. И вот, под звуки сполоха, старики, женщины, дети продолжали ещё тащить свой скарб в места, которые они считали безопасными. Всюду слышались раздёрнутые крики:
— Васятка, не отставай, сынок, не отставай! Где у тя корзина-то с едой?
— Дедушка Петрован! Подмогни мне тележку через мостки перетянуть.
— Тяжёл у тя сундук-то, — кряхтит дед, налегая на тележку.
— Тяжёл, бес его задави, упарил он меня.
И ещё в разных местах, вплетаясь в начавшийся общий гул, звучали голоса:
— Поспешайте, поспешайте!.. Ох, вот наказание-то господь послал…
— Теките, православные, в храмы божии. Запирайтесь там.
В широкие ворота женского Покровского монастыря дворня вносит на качалке престарелого генерал-майора Кудрявцева. Ему сто десять лет. Он отлично помнит Степана Разина, но уже не понимает того, что сейчас вокруг происходит. Он брит, броваст, лицо обрюзгло, на голове огромный парик.
— Подать сюда губернатора! Подать губернатора… Не позволю, — выкрикивает он капризным старческим голосом. — Его казнили. Стеньку Разина! Сам видал, сам видал!.. В Москве… Голову снесли!
Внук купца Сухорукова, тринадцатилетний Ваня, любопытства ради залез на крышу своего высокого дома, что на Арском поле. Рядом — Грузинская церковь, и всё поле открыто его взору.[20]
Утро зачиналось доброе, погожее, однако ветер из-за Волги всё больше набирал силы, не дай бог — пожар.
— Горим, горим! — с писклявым криком пробегает бородатый, в бабьем сарафане, дурачок Серёжа- бабушка. — Вся Казань горит!
— Замолчь!.. Эк, что выдумал… Замолчь, Серёжа-бабушка! — кричат на него со всех сторон.
Купеческому внуку Ване наблюдать за всем этим с высокой крыши любопытно. Вот ужоко он всем, всем порасскажет. Но занятней всего смотреть ему на то, как вдруг зашевелилась вражеская армия. А вот и сам Пугачёв на белом большом-большом коне. Он, он, ей-богу! Его окружают нарядно одетые казаки, да и сам он, как на картинке. Возле него голубое знамя полощется под ветром. Ой-ой-ой, какая же у Пугачёва сила войска-то: подходят, подъезжают! А сколько башкирцев да калмыков с татарвой, у всех луки, копья.
Но вот Пугачёв приподнялся на стременах, огляделся во все стороны, широко взмахнул рукой, что-то крикнул. Затрубили в рожок, ударили барабаны, и все люди, конные и пешие, тотчас направились вперёд и в стороны. По Арскому полю местах в пяти двигались длинными линиями огромные телеги с возами сена и соломы. Телеги подталкивались сзади народом. Меж возами тянулись пушки, а сзади возов укрывались сотни пугачёвцев.
Загрохотали пушки. Крыши начали вздрагивать, и всё в глазах Вани закачалось. Воинственный пыл ударил ему в голову. «Вот сейчас слезу, побегу. Кто будет побеждать, к тому и пристану…»
— Ваня, Ваня! Слезай живей! — заполошно кричал снизу его родной дедушка.
И вот они, вместе с дедом, бегут спасаться в ближайшую Грузинскую церковь. Она вся набита народом. Горы сундуков и узлов с имуществом. Через окна в алтаре льются лучи восходящего солнца. Всё духовенство — в простых рубахах, в штанах, босиком, чтоб не узнали мятежники, — сидит на узлах среди прихожан. Слышатся шёпоты, стенания, вздохи. Все притаились. Пушечная пальба сотрясает церковные стены. Народ то и дело падает ниц. Здесь и там слышится молитвенное:
— Пресвятая богородица Грузинская, спаси нас!
Ваня видит через окно, как над куполом носятся голуби. А дедушка Вани, старик Сухоруков, спешно
