просвещённый аристократ, долго живший в Париже, где познакомился с течениями по части особого воспитания детей, «дабы создать породу людей новых». Екатерина считала Бецкого своим единомышленником и благоволила к нему, этому гибкому, ловкому царедворцу. Прощаясь с Екатериной, он насмешил её французским анекдотом, поцеловал руку и ушёл.
Проводив его, Екатерина принялась перекладывать с письменного стола на шифоньерку новые книги, доставленные из академической лавки, чтоб захватить их в Царское Село.
— Я сейчас уезжаю, Гришенька, — сообщила она вошедшему Потёмкину.
— Куда, в Москву?
— Пока в Царское, — с улыбкой ответила она. — Уже лошади заложены.
— Матушка, тебе надлежит быть здесь ежечасно. Сама понимаешь… Хотя бы дня два-три. Послушайся меня, матушка, — он вскинул брови, брякнул в звонок и явившемуся камер-лакею приказал: — Её величество остаются в Петербурге. Распорядитесь, братец.
Екатерина насупилась, но вслед за сим на её вспыхнувшем лице появилась прощающая улыбка. Влюблённая в Потёмкина, она подмечала, что начинает несколько побаиваться его. Однако, видя в нём государственный ум и сильную волю, старалась оберегать свои отношения к нему, как к человеку ей необходимому. Да, Григорий Александрович — не Гришенька Орлов со своей мягкой, словно воск, натурой… Она сказала:
— Ты, Григорий Александрыч, чересчур ретив.
— Матушка, так надо. Да и глянь, какая туча заходит, — промолвил он, осанисто вышагивая к огромному, как дверь, окну, выходившему на Невские просторы.
— Глупости, — бросила Екатерина, — я в карете… — Она тоже подошла к окну и почувствовала себя возле великана в светло-зелёном, расшитом серебром кафтане не более, как подростком-девочкой. Из-за Невы, действительно, вздымалась туча, и на её свинцовом фоне сверкал под солнцем золочёный шпиль Петропавловской крепости.
— Так в чём же дело? — став рядом с Потёмкиным и положив ему руку на плечо, спросила Екатерина.
— А вот, — и Потёмкин, осторожно повернувшись к ней лицом и с нежностью целуя её руку, доложил ей свой разговор с Никитой Паниным.
— Что, Петра? Главнокомандующим?! — отступив от Потёмкина и зажимая пальцами уши, воскликнула Екатерина. — Нет-нет-нет!.. Не слушаю, не слушаю.
— А всё же выслушай, матушка. — И Потёмкин усадил её против себя в кресло.
— Это невозможно, невозможно! — отмахиваясь руками и потряхивая головой, противилась Екатерина. — Это ж мой персональный оскорбитель!..
— Матушка, обстоятельства требуют от тебя жертвы. Сложи гнев на милость.
— Но ведь он враг мой, враг! — вновь воскликнула она, пристукнув маленьким кулачком по своей коленке.
— Матушка, — спокойно возразил Потёмкин. — Ежели он враг, то… в первую голову враг Пугачёву, а потом уж тебе.
Этот мудрый ответ заставил Екатерину призадуматься… Да! Григорий Александрыч, как всегда, прав. Пётр Панин, конечно же, будет прежде всего защищать интересы дворянского корпуса и этим самым утверждать неколебимые устои государства. Но у неё по сему поводу другое основательное опасение, бросающее в душевный трепет. Ей достаточно известно властолюбие обоих братьев Паниных и их всегдашняя приверженность к наследнику престола Павлу. И вот сама судьба, попустительством её, Екатерины, даёт им, братьям, в руки страшную доподлинную силу: войска и власть. Нет, нет, этого невозможно допустить!..
И она, вновь вся загоревшись, с азартом принялась атаковать Потёмкина:
— Ты только вдумайся, Гришенька. Господин граф Никита Панин из брата своего тщится сделать повелителя с беспредельной властью в лучшей части империи, в Московской, Нижегородской, Воронежской, Казанской и Оренбургской губерниях а sous entendu есть и прочия. Ведь в таком разе не токмо князь Волконский будет огорчён и смещён, но и я сама нималейше не сбережена, а пред всем светом первого враля и мне персонального оскорбителя превыше всех в империи хвалю и возвышаю… Что ты на сие скажешь? — Сердце Екатерины усиленно билось, грудь дышала прерывисто, она поджала губы и уставилась в лицо Потёмкина, она ожидала от своего друга возражений и приготовилась к самозащите. Но ощущение своей пред ним малодушной робости сбивало её с твёрдых позиций обороны. Ах, как неприятно, как мучительно сознание собственной слабости…
Потёмкин, заложив ногу за ногу, обхватив руками коленку и скосив глаза, внимательно рассматривал изящную пряжку своей туфли, осыпанную бирюзою и гранатами. Он повернул к Екатерине голову и на басовых нотах сказал спокойно:
— На сие ответствую, матушка, тако: ни огромной военной силы, ни безграничной власти у Петра Панина но будет. Не будет! Царём он никогда себя не возомнит, а тебя, матушка, мы сберегчи да оборонить завсегда сумеем… Уж поверь, всеблагая. В этом смысле и указ заготовить прикажи. Ну, так скликать сюда Никиту-то? Он ждёт не дождётся.
— А это нужно?
— А как ты полагаешь? — повелительным тоном сказал он.
— Зови.
Переборов себя, она милостиво кивнула вошедшему Панину, усадила его в кресло, деланно заулыбалась и, не дав ему открыть рта, обрушила на него каскад приятных слов и восклицаний:
— Я очень, очень растрогана вашим патриотическим поступком, Никита Иваныч! А что касаемо Петра Иваныча, то клянусь вам всем святым, что я никогда не умаляла доверенности к сему славному герою. Более того, совершенно я уверена, что никто лучше его любезное отечество наше не спасёт. Передайте Петру Иванычу мой полный к нему решпект и что я в оно время с прискорбием его от службы отпустила. А ныне я с чувствительной радостью слышу, Никита Иваныч, что ваш знаменитый брат не отречётся в сем бедственном случае служить нам и нашему отечеству.
Потёмкин, стоя у окна, наблюдал происходившую беседу. Он с удивлением прислушивался к словам Екатерины, его брови скакали вверх и вниз, губы складывались в язвительную улыбку.
Никита Панин, поражённый столь быстрым и благоприятным решением «жребия» брата, припал на одно колено и, склонив непокорную голову, поцеловал руку императрицы.
— Итак, положась на промысл божий, будем, Никита Иваныч, действовать.
— Будем действовать, ваше величество! — взволнованно откликнулся Панин, вспомнив с острой болью в сердце насильственную смерть шлиссельбургского узника[23] и ту же фразу о «промысле божьем», произнесённую тогда императрицей.
За окнами хлынул дождь, ослепительно сверкнула молния, резко ударил трескучий громовой раскат. Екатерина вздрогнула, приказала задёрнуть на окнах драпировки, отошла в дальний угол комнаты.
Граф Никита Панин, не мешкая, отправил в Москву к брату гонца — гвардии поручика Самойлова, родного племянника Потёмкина. Панин посылал письмо, Потёмкин давал словесное поручение племяннику — убеждать Петра Иваныча, чтобы он «просил государыню всеподданнейшим отзывом о желании его служить и быть полезным государству для укрощения беспокойств».
2
На другой день, 23 июля, было получено донесение фельдмаршала Румянцева о заключении так называемого Кучук-Кайнарджийского мира с Турцией. Мир был подписан 10 июля на довольно выгодных для России условиях. Черноморские портовые города: Азов, Керчь, Еникале и Киндури, а также важнейшие торговые пути — устья рек Дона, Буга, Днестра и Керченский пролив переходили во владение России. Русские купцы получали особое покровительство со стороны турецких властей при плавании купеческой торговой флотилии как по Чёрному морю, так и вообще по морским путям Турции. Кроме того, Турция выплачивала России 4 500 000 рублей контрибуции в золотой монете.
