Редактор

Вячеслав Яковлевич Шишков Редактор

Скажу несколько теплых слов в защиту редакторов. А то все ругают их, и, по-моему, напрасно.

Не знаю, как в столицах, у нас же в городе Тетерькине редактор замечательный и, в виде исключения, женского пола, притом — высокого ума. Она совершенно молодая и со стороны внешней формы — очень стройная, сюжет развернут вполне, фабула тоже обработана. Нецензурно выражаться воспрещает.

Хорошо-с. Однажды приношу ей рассказ из крестьянского быта, под заглавием «Женская порка».

Она прочла и стала меня энергично крыть. То есть так крыла в смысле идеологии, что по всему моему телу пошли пупырышки, как у щипаного индюка. Будучи сознательным, я выскочил на двор и стал глубоко вдыхать свежий воздух.

Надышавшись как следует, вновь подхожу к ее столу.

Она сидит, ничего не говорит и даже не смотрит на меня, а занимается маникюром. Брови наморщены.

А рассказ мой вкратце таков. Прибегает в сельсовет маленького роста мужичок с заплывшим глазом и кричит, что его избила жена, контрреволюционерка. Тогда всем комсоставом пошли брать эту скандалистку-бабу, которая сидела в избе, крепко запершись. Первый полез в окно председатель сельсовета, очень лохматый. Только он лег брюхом на подоконницу и закорючил ногу, как проклятая баба сгребла его за бороду и стала лупить ухватом по загривку, ругая Советскую власть. Председатель кричит: «Тяните скорей обратно за ноги! Убьет!» Словом, короче говоря, бабу взяли с бою и поволокли на площадь, затем согнали всех замужних женщин для образца наказания, затем оголили контрреволюционерку-бабу и стали производить дискуссию вожжами. Сначала сознательный муж драл, потом били содоклады и от прочих доброхотов. Скандалистка орала, остальные женщины поучались, смиренно говоря: «Мы будем тихие».

Это вкратце. Кончался же рассказ буквально так:

«Закат пылал. И вся пышная природа как бы созерцала подобный финал. Прохожий старик остановился, взглянул на истерзанное контрреволюционное бабье сидячее место, воскликнул: „Боже правый!'— и заплакал».

Я говорю:

— Как же так, Софья Львовна, вы бракуете такой потрясающий рассказ? Сюжет развернут, фабула обработана.

Она говорит:

— Да, все прекрасно. Но у вас кулацкая идеология.

— Никак нет, — говорю, — вожжами драли, а не кулаками.

Она опять начала меня крыть. Так крыла, так крыла, что у меня даже золотой зуб заныл.

Я вновь выбежал на улицу и сожрал две порции мороженого, удивляясь, до чего сознательны редактора.

Хорошо-с. Являюсь вновь к столу.

— Вы меня, Софья Львовна, режете. Мне аванс надо. Я Мишке Сусленникову два с полтиной должен. Я…

— Почему у вас тошнотворное слово «боже» с большой буквы? — перебила она.

— Потому, что это новая строка.

— Пустая отговорка, — сказала она. — Переставьте слова, напишите: «Правый боже!— воскликнул старик».

— Так никто не восклицает, тем более на старости лет, — сказал я. — А всегда восклицают: боже правый.

Она говорит:

— Я, знаете, человек подначальный, должна стоять на страже. Я человек партийный.

— Я тоже человек сознательный, — сказал я, вставил папиросу в янтарный мундштук и закурил, пуская дым самыми маленькими, деликатными колечками.

— А скажите, товарищ Моськин, вы в данном рас сказе на стороне мужиков-насильников или…

— Никогда! — возмутился я. — Всецело на стороне угнетенныхженщин! — и вновь пустил дым самым маленьким колечком, вроде обручального.

— Ну, тогда другое дело, — ласково сказала она. — А почему вы не женитесь?

— Да как вам сказать, — замялся я. — Некогда жениться-то. Все рассказы пишу… Так разве, на скорую руку… это… как его… — потупил я глаза. — А во-вторых, где ее, невесту-то, взять?

— Ну, — улыбнулась она, прищуривая свои очаровательные глазки. — За вас всякая пойдет… Вы очень симпатичный… Очень, очень!..

— Извиняюсь… А вот почему вы замуж не выходите, такая красота? — осмелел я и чувствую — страшно заклубилась кровь во мне.

Она тоже замялась, склонила голову набок и ужасно обольстительно улыбнулась мне.

Тут совершенно вылетело у меня из головы, что она редактор: я усиленно задышал, в то же время обдавая ее двусмысленным любовным взглядом.

— Итак, ваш рассказ пойдет, — вдруг проворковала она; голос ее дрожал, пышная грудь вздымалась, сначала медленно, потом быстрей, быстрей.

— Неужели пойдет?! — трагически заломил я руки. — Без всяких изменений? Ни одной строчки?!

— Да, да, не волнуйтесь. Ну, может быть, какое-нибудь словцо и придется перевернуть. Не забывайте, что я женщина ответственная, одинокая…

— Софья Львовна! Софья Львовна! — и у меня впервые потекли обильные слезы радости прямо на пол.

Я вышел с высоко поднятой головой, громко сморкаясь и, на этот раз, пуская во все стороны огромные кольца дыма. В сердце моем горела сильная, глубочайшая к ней любовь.

И, будучи сознательным, я твердо решил: если, действительно, рассказ пройдет, женюсь на ней, женюсь…

И вот рассказ вышел.

Все было на своем месте, все, все, дословно, даже те строки, где баба ругала Советскую власть.

Лишь в самом конце рассказа, и то на законном основании, согласно идеологии, восклицание проходящего старика, а именно: «Боже правый», было заменено:

«Боже левый».

1926