Лег на рваный кусок войлока, скрючился, укрылся с головой тулупом и закрыл глаза.
В прибрежных кустах птицы пробудились, чирикнули раз-другой, с зарей поздоровались и рассыпались песнями. На речке закрякали утки, в тайге кукушка куковать принялась, где-то затянула иволга.
Кешка, засыпая, думал:
«Как бы не проспать… как бы Устина упредить… Нет, Пров, врешь, брат… Тпррру… Не туда воротишь… Да, баба хорошая, баба ядреная… Тыква-то… Кого?.. Нет, я так… Не это… Убивать? Ага… Я Устина упрежу… Мы с ним, мы с ним… Да-а-а…»
— Ах, язви те… клоп!
XXIV
Солнца край показался над тайгой. А пьяная деревня спит.
Пров хоть поздно лег, а уж на ногах. Бляху надел медную, к Федоту-лавочнику направляется, лицо угрюмое. Федот спит еще, поднял Федота, всех в дому поднял:
— Время… солнце встало…
Солнце кверху плывет, туман изъедает — пропал туман.
Мужики, один за другим, — скрип да скрип воротами, — все к Федоту идут, таков уговор.
Порядком народу набралось, все хозяева явились. Плохо как-то у них, уныло. Все в пол глядят, глазами не встречаются. Головы трещат, лица припухли, носы ссажены, под глазами волдыри. Молча курят трубки, за встрепанные головы хватаются, покашливают:
— Ну, дак как, ребята? — тряхнул бородою Пров.
Молчат. Цыган сказал:
— Мутит, кум… Чижало…
А уж Федот бочоночек на стол поставил, хозяйка студень подала.
— Ну-ка… Тресните… По махонькой…
Закрякали все, зашевелились, сплюнули. Водка у Федота добрая, не то что у Мошны, вон как обожгла, хо-х!..
— Я, значит, не в согласье… — сказал рябой мужик Лукьян, прожевывая студень…
— И я… — буркнул Обабок.
— Как так не в согласье?! — Пров с Федотом враз крикнули.
— А так что мы не жалаим… Мы, значит, спьяну тогды… А вот пускай их в волость тащут… — сказал рябой.
— В волость?! — прикрикнул на него лавочник. — Тебе, голозадому, хорошо говорить-то… Да ить волость-то их выпустит… Черт… А ежели они сюда придут опять, да с отместкой? Нет, ребята… Это не дело. Я тоже своему добру хозяин. Они, варначье, за худым-то не постоят, у них рука не дрогнет… Эн, каких скотинушек у нас с Провом вывалили… Али опять же этого, как его… Кузьму ножом чкнули… А?! На-ка, выкушайте…
По другому стакашку прошлись, — водка хорошая, холодная.
Пров резоны свои повел:
— Вот ты, Лукьян, ляпнул, а не подумал… А еще кум тоже называешься… А ты вот меня не пожалел… Дочерь мою, Анну, не пожалел… Ведь кто ее улестил-то? Ведь из их же шайки, разве он — политик? Какой он, к чертовой матери, политик?! Вор…
— Ну-ка, чебурахни, робятки…
По третьему выпили.
— Ну, дык чего, мужики… — прогнусил безносый мужичонок, откидывая левую ногу и подбочениваясь. — Эна как их измолотили, куды их, разве до волости мыслимо? Ха!.. Где тут…
Загалдели мужики, распоясались, румяные сидят, вино в головы бросилось, замутило разум.
Пров твердо говорит, рубит каждое слово топором:
— Этих варнаков-то, бузуев-то… чего их жалеть… Они кто? Тьфу — вот кто… Они, собаки, в Расее людей режут, а их сюда? Пошто так-то… Разве дело? А?.. Чтоб нашу сторону гадить?! А?! Нет, врешь! Это не закон… Это глупость! Нам не надо, чтобы пакостить… Вот поймали, ну куда их? Как по-вашему, а?.. Опять в Расею?.. Видали там их, сволочей таких… Ну, куда ж их, гадов?..
— Айда! — взревел Обабок. — Кашу слопал, чашку об пол! Айда!..
— Всем миром, робята, штобы ни гу-гу… Собча штобы…
— Вперед острастка… — поддавал Федот жару.
— За сто верст штоб бузуи к нам не подходили, штоб помнили.
— Мы им покажем!.. Язви их!..
— Ого-го-о-о!..
— Нате-ка, выкушайте для храбрости…
— Ну, ребята, а ежели Устин…
— Устин?!
И все примолкли.
— Пускай он в наше дело не вяжется! — первый закричал Цыган и сквозь зубы сплюнул.
— А-а… Святоша?.. В отцы-праотцы лезть? Врешь! — как из бочки ухнул Обабок и, покачиваясь, долго грозил кому-то, обвязанным тряпкой пальцем.
— Что ж Устин… Устин сам по себе, — сказал лавочник Федот, — он богомол…
— Богомол?! — привскочил Обабок и опять сел. — Знаем мы! Нет, ты заодно с миром греши… Ежели ты есть настоящий… Ежели ты, скажем, богомол… Дура! Вот он кто, ваш Устин… Поп! Вот он кто… Ха-ха… Нет, врешь, ты не при супротив миру… не при… Куда мир, туда ты… Дело… А он что?.. Тьфу!
И Обабок неожиданно ткнул в толстый живот Федота:
— Ты! Кровопивец! Дайко-сь скорей стакан вина… Душа горит…
Пров Обабку приказал созвать парней да подводы нарядить, а то народу мало: надо бродяг подальше от Кедровки увезти, надо Андрюшку-шпану разыскать, надо Бородулина тащить в село.
Пров сердитый: проспали мужики. Следовало б до свету справить, без шуму, потихонечку, а теперь вся деревня на ногах: мальчишки оравой по улице ходят, чего-то ждут.
— Шишь вы, дьяволята! — гаркнул Обабок и, схватив палку, погнался за ними.
Только пыль взвилась.
XXV
Мужики ватагой подошли к чижовке и молча расселись на земле.
— Кешка! — крикнул Пров, обходя чижовку.
Кешка у бревен спал. Вскочил, измятым лицом на солнце уставился и, вспомнив все, обернулся к мужикам.
— Ты так-то караулишь?! Отворяй!..
— А вам пошто? — переспросил он, робко подходя к мужикам.
Кто-то захохотал… Кто-то выругался. С земли подыматься начали.
— Это не дело, мир честной… — задыхаясь, сказал Кешка. — Они люди незащитные… Нешто можно?..
— Да ты что, падло… Где ключ?!
— Я не дам! — закричал Кешка сдавленным голосом. — Я Устину скажу… — И то сжимая, то разжимая кулаки, весь ощетинился, грозно загородив широкой спиною дверь. — Лучше не греши…
Мужики опешили. Кешка тяжело дышал, раздувая ноздри.
— Они всю ночь выли… Поди жаль ведь… Черти…
Кешка вдруг скривил рот, замигал, отвернулся и, быстро нахлобучив картуз, стал тереть огромным