кулаком глаза.
Словно по команде налетели на него Мишка Ухорез с Сенькой Козырем, сшибли с ног, притиснули, Цыган живо ключ отнял.
— Устин!.. Усти-и-ин!.. Дедушка! — барахтаясь, кричал Кешка.
Звякнул замок, заскрипела дверь.
— Тащи его… — сердито зыкнул Пров и добродушно сказал, обращаясь к стоявшим в оцепенении бродягам: — Выходи, ребята, на улку…
Те сразу очутились в жадном, молчаливом людском кольце.
С остервеневшим Кешкой едва пять мужиков справились, бросили его в каталажку, заперли дверь. Он все кулаки отбил, скобку оторвал, того гляди дверь вышибет, грозит, ругается:
— Удавлюсь!!
Толпа хохочет, острит и про бродяг забыла.
— Вот, Кешка, и ты в копчег попал…
— Не ори!.. Эн Тыква идет… Постой давиться-то…
Много народу собралось. Бабы поодаль стоят, шепчутся, девок мало — спят еще, парни, почти прямо с гулянки, среди мужиков жмутся, позевывают, клюют носом, детишки возле матерей на цыпочки подымаются, вытягивая шеи, на руки к матерям просятся.
Вся крыша чижовки, как поле цветами, усеяна ребятами.
Федота нет, ему некогда, на пашню укатил. Бродяги на колени опустились: только Лехман, выше всех среди толпы, столбом стоит, угрюмо смотрит в землю.
— Люди добрые… — тихо начинает Антон.
— Чуть жив… Осподи… — причмокивают бабы и качают головами.
— Смилуйтесь, люди добрые… Пожалейте…
И все время, пока он говорит, Ванька Свистопляс, стоя на коленях и широко опершись ладонями в землю, то и дело бухается в ноги мужикам и тихо, без слов, скулит…
— Пойдем, ребята!.. — громко сказал бродягам Пров. — Нечего тут…
Толпа утихла.
— Вставай! — приказал Пров.
— Люди добрые!.. — взмолил Антон. — Меня казните, их не трогайте… Мой грех… Я все напакостил…
— Ты?! — крикнул Крысан и вылез из толпы. — И моего мальца ножом пырнул ты?!
— Ну, я… ну… — уронил Антон.
Крысан так крепко стиснул зубы, что черная бороденка хохолком вперед подалась, а скулы заходили желваками.
— Вон лесовик-то стоит!.. Орясина-то!.. Вон кто… Бей его, ребята!!
— Стой! — схватил Пров за ворот Крысана. — Не лезь!.. Мы сами разберем.
— Дурачье… Чалдоны… — презрительно прогудел Лехман и ударил по толпе взглядом.
Сенька с Мишкой — два друга — с кулаками подлетают, громче всех орут:
— Они, варнаки, и коров перерезали… Не иначе!
На Прова напирает возбужденная толпа.
— Стой! Сдай назад!.. Черти!
— А-а-а… Заступник?..
Бабы от перепуга к месту приросли. Толпа напирает и гудит. Кто-то пальцы в рот вложил и оглушительно свистнул.
— Бей их!
Тюля отчаянно взвыл, Лехмана к земле за штанину тянет:
— Дедка, проси… Дедка, на колени…
Пров охрип:
— Сдай, тебе говорят!!!
Но голоса пьяно ревели:
— Расшибем!
Улюлюкали, кулаки сжимались, глаза метали молнии, все ходило ходуном.
И вдруг толпа враз грянула ядреным, зычным хохотом и утонувшими в смехе глазами унизала неожиданно кувырнувшегося рыжего Обабка.
Обабок, ко всему равнодушный, стоял пред этим смирнехонько рядом с Провом и, мечтая о бутылочке, только что потянулся и сладко позевнул, а какой-то парнишка, наметив с крыши в Лехмана, как трахнет невзначай в широко разинутый Обабков рот липкой грязью. Обабок на аршин припрыгнул и, дико выпучив глаза, шлепнулся задом наземь:
— Тьфу!!
Заливалась толпа, буйно звенела на крыше детвора, хохотали бабы, девки, Пров, хохотал бежавший по дороге веселый звонарь Тимоха, даже у Тюли смешливо заходили под глазами фонари.
А сидевший на земле Обабок усиленно плевал, отдирал грязь из рыжей бороды и по-медвежьи рявкал:
— От так вдарил!.. Язви те…
Не дал Пров остыть смеху, замахал руками, закричал снисходительно строгим голосом, чуть улыбаясь:
— Ну, молодцы, расходись, расходись!.. С богом по домам… Бабы, девки, проваливай!..
Бродяги поднялись и глядели с надеждой на Прова.
Когда угасла последняя смешинка, опять окаменело сердце Прова, строгое, темное, мозолистое. Угрюмо вскидываясь взглядом на разбредавшихся баб, Пров чуял, как набухает злобой его сердце:
«Три белые, последние… Ну, погоди-и-и!»
И когда поредела толпа, Пров отвел в сторону Цыгана да Сеньку Козыря и долго им что-то наговаривал, указывая вдаль: крутой наказ дал. Еще двоих отвел.
— Ну, так счастливо, ребята… Айда!..
— Айда! — крикнул басом оправившийся Обабок и под злым взглядом Прова зашагал к своей избе.
Повели бродяг пять мужиков.
А за ними следом другая компания пошла — Андрея разыскивать, что у Бородулина деньги утянул; его, варнака, надо изымать обязательно: он из Бородулина душу вышиб… Какой он, к лешевой матери, политик… Вор!
Про Кешку и забыли. Он орет в чижовке, но глухо, плохо слышно, Тимоху кличет:
— Где ты, дьявол, кружишься?! Живой ногой к Устину… Живо, сек твою век!..
— А подь ты к… — огрызается тот, скаля зубы. — Я лучше с парнишками в городки побьюсь…
Бабы только до веселой горки дошли.
Ребятенок едва прогнали.
А карапузик Митька хитростью взял, к речке спрыгнул, бежит у воды, его не видать. Бежит-бежит да наверх выскочит, а как в лес вошли, по-за деревьями прячется, — одна штанишка со вчерашнего дня засучена, другая землю метет.
Староста Пров, отправив бродяг, решил остаться дома и медленно пошел по улице. Но чем ближе к дому, ноги быстрей несут, — мысли подгоняют их, мысли быстро заработали. И, уж не замечая встречных, вбежал Пров в свою кладовку, дробовик сорвал с крючка, — вот хорошо, Матрена не заметила, — да по задворкам, крадучись, назад.
Когда бежал мимо Федотовых задов, слышит — мужики галдят, вином угощаются.
«Разве тяпнуть для храбрости? Нет, дуй, не стой… Лупи без передыху…»
XXVI
