поездки на собственную свадьбу. Словно камень, и не просто камень, валун, лёг на душу… Яне захотелось глубоко вздохнуть и сбросить эту душевную тяжесть. «Я подумаю об этом завтра», — вспомнилась ей знаменитая фраза Скарлет О Хара из «Унесённых ветром».
— Ребята, шашлык сейчас будет готов! — позвала Марина Михайловна, — мойте руки и садимся за стол!
Потом, как всегда, наслаждались шашлыком, в приготовлении которого Евгений Иванович был непревзойдённым мастером, откупорили пиво, разлив его в кружки, произносили тосты. Молодёжь задавала тон шутками, анекдотами. Почувствовал себя свободнее и Виктор, он расслабился среди этих добрых людей, веселился, шутил, и ему казалось, что он знает всех уже добрую тысячу лет.
Дача — источник природных наслаждений и утех — была для семьи Марины и Жени, для их друзей, чем-то гораздо большим, чем «пристанище путешественника», неугасимым очагом душевного тепла, ласковой заботы и любви. Всё это, впрочем, воспринималось как само собой разумеющееся.
Зароненная в сознание Яны мысль о воссоединении с Саидом, как зерно, брошенное в благодатную почву, постепенно прорастало и облекалось в конкретные формы, заставляя молодую женщину серьёзно подумать о своём будущем. «Может, и правда стоит пожить в его стране дольше, чтобы привыкнуть и адаптироваться там?» — задавалась она вопросом. Но червь сомнения тоже не оставлял её.
— Доченька, ты никогда не узнаешь, что правильно, пока не попробуешь,- сказала в ответ на её раздумья Марина Михайловна. — Я учила тебя быть сильной, и ты никогда не боялась трудностей. Конечно, ты ещё очень молода. Но я решаюсь тебя отправить в чужую страну, только потому, что уверена в тебе. Ты у меня самостоятельна не по годам. Ты ведь росла в те времена, когда все свои силы я, в основном, вынуждена была направлять на уход сразу за двумя родителями, твоими бабушкой и дедушкой, царство им небесное! Тебе было всего два с половиной годика, когда они стали жить с нами, и вскоре тяжело заболел твой дед. Его прооперировали, но после операции он практически стал инвалидом, лежачим больным. Готовить, кормить, убирать, обмывать да просто сидеть подле него… Кто мог это делать, кроме меня? Твоя бабушка, мама моя, уже была слишком слаба. Спасибо, Женя взял на себя часть забот. Пришлось рано отдать тебя в садик. Хорошо ещё, что попалась хорошая воспитательница — ты с удовольствием ходила в него.
Представляешь, сижу на работе, вдруг — звонок. Бабуся сообщает, что дед упал с кровати, а поднять его некому. Что делать? Отпрашиваюсь на час, мчусь домой, поднимаю отца, а в нём, между прочим, девяносто пять килограммов! Прибегаю на работу, а через два часа вся история повторяется снова. Мне тогда пришлось оставить работу по специальности, устроиться в родной политехнический институт на военную кафедру заведующей учебным складом. Благо, что кафедру в то время возглавлял добродушный полковник. Зная мои домашние обстоятельства, он всегда шёл мне навстречу. Я могла находиться на работе ровно столько, сколько требовали текущие дела. Начальник не настаивал на «отсидке» полного рабочего дня. Поэтому после обеда я, как правило, была уже дома.
Так сложилось, что даже в выходные дни, когда ты была дома, не в садике, у меня не было возможности гулять с тобой во дворе, как сейчас принято в большинстве молодых семей, и я отваживалась выпускать тебя, малютку трёхлетнюю, одну. Конечно, поминутно приходилось бегать к окну и проверять, на месте ли ты, но, тем не менее, всё своё детство ты провела в дворовой компании разновозрастных пацанов. Каюсь до сих пор, что тебе не перепало столько материнской любви и заботы, какой я награждала, скажем, Костю, когда он был маленьким. Не дала я тебе должной заботы и ласки, не холила тебя, как в своё время сына. Ты уж прости меня! Но Костя рос, когда на меня ещё не свалилась работа по уходу за родителями. Сколько книг мы с ним перечитали тогда, не то что с тобой!..
— Ой, мамочка, о чём ты говоришь, сколько я помню, ты всегда находила время и для меня, садилась читать со мною книжки, а я, начав было слушать, быстро теряла интерес, скатывалась с дивана, чтобы поиграть. Могла вообще отправиться в другую комнату, помнишь? А ты в растерянности замолкала… Ты была очень мудрой мамой — всегда представляла мне свободу, но разъясняла, чем она может обернуться для меня.
Сколько себя помню, ты всегда была со мною ласкова, всегда старалась вкусно покормить… Мамочка, я тебя очень люблю! А как ты волновалась о наших взаимоотношениях с Ренатом? Ты верила в серьёзность моей любви к нему. Помнишь, как Ренат однажды позвонил мне после долгого молчания.
«Ян, привет! — сказал он тогда, голос его дрожал, хотя он и старался придать ему будничный тон. — Вот, послушай эту запись, только что скачал на плёнку». В трубке зазвучала песня, модная в то время: «Я так хочу быть с тобой! Я так хочу быть с тобой…». Я сидела и молча слушала, по лицу текли слёзы. А ты, мама, смотрела на меня обескураженно, и твои глаза наполнялись слезами. Когда песня закончилась, он спросил: «Ну… как?». А я ответила этак непринуждённо, хотя мои глаза были на мокром месте: «Фристайл. Что такого?». «Ты только это и поняла, да?.. — Он бросил трубку, а я зарыдала в голос. Ты, мам, гладила меня тогда по головке, как маленькую.
А помнишь, как я принесла из садика какое-то матерное слово, даже не понимая его смысла, употребила с гордостью. А ты не заострила на нём внимание, перевела разговор на другую тему, а гораздо позже, когда мне уже было лет девять, сколько ненормативной лексики я слышала от пацанов, с которыми якшалась! И ты мне сказала однажды: «Доченька, уберечь тебя от грубых слов, употребляемых другими, я не в силах. Но ты растёшь в семье, где ругань не принята. Слышала ли ты подобные слова от своего папы? Нет. И ни от кого дома ты их не услышишь. Значит, придерживайся тех же правил. Не опускайся до уровня грубиянов. Ты — девочка, тебе к лицу только нежность… А грубые слова — словно лягушки и змеи, выскакивающие изо рта». Так я до сих пор этих лягушек и змей вспоминаю. Сколько я себя помню, мамочка, ты всегда доверяла мне, хотя, теперь уже понимаю, как ты при этом рисковала…
— Да, доченька, рисковала. Как-то, когда тебе было лет девять-десять, ты заявилась домой и с порога произнесла:
— Мам, пацаны на великах отправляются на гору Кок-Тюбе, можно я с ними? — Ты ждала моего мгновенного ответа. А я, признаться, тут же подумала, что дорога на эту гору пустынная, а пацанам уже лет по двенадцать-тринадцать. Ума ноль, уже гормоны юношеские заиграли. Я подумала, как тебя уберечь, если приставать начнут. Я приняла решение и спросила тебя:
— Кто там у вас старший?
— Джон, из соседнего подъезда, ты его видела.
— Веди-ка его сюда!
Через три минуты явился соседский Женька:
— Здрасте, тёть Марин!
— Женя, ты самый старший. Отвечаешь за Яну головой. Согласен быть её защитником во время поездки?
Джон распрямился, стал даже немного выше и совсем по-мужски произнёс: — Даже не сомневайтесь, тёть Марин! Замётано!
— Смотри, Джон, полагаюсь на тебя!
Как ты теперь, наверное, понимаешь, Яна, мне, конечно, боязно было отпускать тебя с этой ватагой, но вспоминая честные глаза Джона, я успокоилась.
— Да, мама, так что не наговаривай на себя: ты уделяла мне достаточно времени. Может, и не сюсюкала, не очень часто нежничала, но в нужный момент всегда оказывалась рядом.
— Да, Яночка, пока растишь детей, из каких только ситуаций не приходится искать достойный выход.
Ладно, мы отвлеклись, солнце моё! Для чего, детка, я затеяла этот разговор, вспоминая твоё детство? Да для того, чтобы вселить в тебя (да и в себя заодно) уверенность в том, что ты достаточно самостоятельна в жизни ещё с детства, что в тебе есть практическая сметка, что ты не кисейная барышня. Ты воспитана улицей, но благодаря этому, способна постоять за себя, в любой обстановке будешь чувствовать себя, как рыба в воде. Я знаю, что ты справедливый человек, никому не причинишь зла, не поведёшься на чужую провокацию. Я верю в тебя.
Я, конечно же, поеду с вами, посмотрю, какая там семья, что за люди. Если мне не понравится, увезу вас обратно. Хотя… по их законам, я слышала, ребёнок при разводе всегда остаётся с отцом. Как бы не
