Писателя Светозарова, когда он ехал на лодке один из Москвы в Астрахань, в одной деревне били, но в этой же деревне дети знали наизусть стихи Казина.
…Когда пишут комический сценарий, то потом его все переделывают.
Между прочим, шофера так определяют различную степень неопытности. Предположим, что стоит автомобиль. «Серый» подходит и жмет у него сигнальную грушу – это полное незнание дела. «Сырой» подходит и переставляет скорости, что уже портит машину.
Сценарий переделывают и «серые» и «сырые». Каждому хочется показать, что он тоже умный человек, если он работает в Комиссариате народного просвещения. Сперва пожмет грушу – переделает надписи, потом почувствует себя человеком творческим и шофероподобным и переделает эпизод. Удержаться от того, чтобы не ткнуть пальцем, не переделать, может только очень культурный и выдержанный человек. Я помню, на одном просмотре жена директора фабрики задумалась и сказала вдохновенным голосом: «А хорошо было бы сюда поставить надпись: «А в это время!» В результате сценарии у нас получаются не очень смешные. Не работайте на чужом станке!
Шаляпин говорил про актеров: «Вот такой-то актер ко мне на спектакли ходит. Вы думаете, он учиться ходит, он десять лет ждет, пока я голос потеряю». Это в наших нравах. «Мы ленивы и не любопытны», – говорил Пушкин, а кто помнит, по какому поводу он говорил? Но поводу ненаписания биографии Грибоедова. Мы, формалисты, любопытны и не ленивы, и Тынянов биографию Грибоедова написал. Наши друзья десять лет ходят в публику и ждут, пока мы потеряем голос, а пока что ужимают в бумаге.
Писатель с трудом вырывает свое словесное произведение из автоматизма привычного дня. Произведение писателя становится привычным, переходя в новую область эстетики – эстетики штампов.
К этому новому восприятию пишут и новую биографию. Вернее, биография заменяет анекдот.
Площадь вокруг великих могил вымощена добрыми пожеланиями мещан. Они дарят мертвым собственные добродетели.
Есть гардиновская лента «Поэт и царь»{215} . Две части этой ленты заняты фонтаном. Настоящее название ленты поэтому «Поэт и фонтан».
Пушкину здесь подарили молодость, которой он не имел перед смертью, красоту и идеологическую выдержанность.
Крестьянам он читал народные стихи. А Николая ненавидел. Дома Пушкин сидел и писал стихи. На глазах у публики Пушкин садился за стол.
Посидел немножко, встал и прочел: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».
В семейной жизни Пушкин до Гардина говорил, что, имея дома повара, можно обедать в ресторане. Но теперь он исправился. Сидит дома, жену любит одну, а детей катает на спине.
Настоящего Пушкина, очевидно, понять нельзя.
Сделали чучело.
Когда Пушкина убили, то положили в ящик и отправили с фельдъегерем в деревню зарыть.
Постановщик окружает дроги факелами. Получается красиво, но смысл перевозки ящика с трупом, кража трупа у славы не получается.
Павильоны большие, и маскарад, конечно, разные маски, которые должны, очевидно, изображать душу Пушкина. Пушкин же погиб глухо на околице; вскрыли его бумаги – и друзья удивились: «Пушкин думал, Пушкин был мыслитель».
Булгарин, конечно, изображен в отрывочке и злодеем. Ходит и покупает «Современник». Тут еще Гоголь стихи слушает. Про хронологию, конечно, и говорить не приходится. Исторически достоверен, вероятно, один халат Пушкина.
Все вместе напоминает рисунок для обучения иностранному языку: в одном углу косят, в другом сеют, в третьем пожар, в четвертом пашут. Снега нет, а в фильме бы сделали.
В честь этих фонтанов на Страстной площади поставлен дополнительный памятник.
На полотне зима так, как в фотографиях. Перед зимой на длинных прямых ногах стоят с шерстью на голове молодой человек, чучело Дантеса, и чучело Пушкина в клеенчатой накидке. Глаза обведены синим.
Это безграмотная ерунда, – сыпь той болезни, которой больна фильма.
Литература
Десять лет
Многое мы забыли с тех пор. Многое потеряли.
Потеряны, например, киноснимки с первого большевистского мая, которые сделал тогда Лев Кулешов.
С годами создались шаблоны воспоминаний. Шаблоны срослись с памятью и героизировались.
Очень трудно для писателя преодолеть собственную манеру писать и вспоминать. Вспоминаю.
На дворах заводов росли большелистые тонкие осины. Береза уже взобралась на развалины окружного суда. Очень красивые стены. Трава покрыла Манежный переулок. Дома стояли с закрытыми ртами – парадными подъездами.
Нева летом была голубая. В пруду Летнего сада купались. У кариатид Эрмитажа на звонких торцах играли в рюхи.
На углу Кронверкского проспекта и Введенской за оградой из листов ржавого железа пахали сохой. Мосты и весь город стояли одной крепостью железа без восстановления. Небо было пустое, без дыма.
На набережной Мойки стояла длинная, непересыхающая очередь людей за документами на выезд. На документы ставили отпечаток пальца.
У Белицкого, заведовавшего, кажется, административным отделом Петросовета (он же издавал Всеволода Иванова), сидел в кабинете, с окном на Зимний дворец, Мережковский.
Шел разговор о выдаче рукавиц милиции.
«Дайте и мне», – сказал Мережковский.
Белицкий написал записку.
Тогда Мережковский попросил:
«Еще две пары: для Зинаиды (кажется, Николаевны) Гиппиус и для Философова». Но в это время жили и без рукавиц.
В 1915 году Хлебников в журнале «Взял» написал свои «Предложения». Там было много иронического благоразумия. Велимир предлагал занумеровать общие мысли, как параграфы или статьи свода законов. Это было бы замечательно.
«Шестьдесят девять», – кричали бы мне из «На посту», что означало бы какую-нибудь неприятность. «Сто двенадцать», – отвечал бы я, бережа свое время.
При номерах находились бы и цитаты.
Частично то же предлагает сейчас Третьяков в «Хочу ребенка»{216}. Но только для ругательств.
Велимир предлагал еще создать дома – железные остовы со стеклянными выдвижными ящиками. Каждый человек имел бы право на кубатуру в таком доме любого города.
Это хорошо придумано.
Квартира, оседлость, судьба взяты с минусом.
Нет ничего печальней судьбы.
Если спросить в деревне, особенно у женщин, как называется соседняя деревня, они часто не знают.
Их судьба прикрепила к избе мычанием коровы.
Мы жили до революции прикованные к судьбе, как невеселые греческие губки ко дну.
Родишься и прикрепишься. Придешь случайно на специальность и живешь. И жили замечательные поэты синодальными чиновниками и страховыми агентами.
Безобразно устроена в капиталистическом обществе такая интересная вещь, как человеческая судьба.
И вот во время революции судьбы не было.
Если не хлопотать о рукавицах, то времени много, и царство свободы предвосхищено невесомым, но уже
