Я уважаю всякое мастерство и всех владеющих мастерством, но интеллигенция это не люди, имеющие определенные знания, а люди с определенной психологией.
Они не удались, меньше, чем удалось дворянство. Сейчас сообщу вам, что привело меня к этой мысли.
В эмиграцию ушло около миллиона русских. Все они грамотны.
Но уровень читательской массы в заграницах ниже, чем в СССР.
За границей читали Лаппо-Данилевскую, Краснова, Дроздова, а Пушкина издавали так, как никто никогда не смел его издавать в России.
У меня личной обиды на эмигрантскую публику нет, мои книги шли хорошо, очень хорошо, но не те, которые я издавал в России.
Получается следующее: для научной книги есть читатель в России, есть читатель в Ленинграде и нет читателя в Берлине, хотя 300 или 400 тысяч берлинских русских и состоят из профессиональных читателей книг.
Каждый человек воспринимает мир с точки зрения своей профессии.
С точки зрения писателя – русской эмиграции нет.
Она не читает.
И это не от бедности, ведь нельзя быть беднее русского вузовца.
Утверждение, что в мире есть люди более нищие, чем русские студенты и рабфаковцы, есть беспочвенный идеализм.
Но русский студент в России работает, а вне дома – нет.
Мы убежали из России и думали унести с собой культуру.
Оказывается, что это так же невозможно, как увезти с собой солнечный свет в бутылке.
Эмиграция идейно не удалась.
Интеллигенция сама по себе не способна ни создавать, ни хранить культуру.
Конечно, мы жили за границей, и не так плохо.
Но хлеб, который я ел, был отравлен.
Он лишил меня самоуверенности.
Немецкая марка падала.
Всякое зарегистрированное издательство платило в типографию векселями, написанными в марках. Векселя учитывались частным банком и потом переучитывались государственным.
Наступал срок платежа.
Обычно к этому времени марка падала настолько, что приходилось платить десятую часть цены.
Бывали случаи, что издание целой толстой книги обходилось в четыре доллара.
Кто же платил на самом деле?
«Рабочие и беднейшие крестьяне», – сказал мне без улыбки один содержатель конторы. Платил рабочий, и страдал золотой фонд Германии.
Русское издательство в Берлине возникло как результат падения марки.
И хотя в Берлине было 36 русских издательств, все они вместе не выглядели величественно.
Это хорошо, что издавались книги, но эту работу не нужно переоценивать.
Русская наука, литература, театр за русским рубежом не живут.
Я ел отравленный хлеб изгнания.
Жил случаем и, в конечном счете, на немецкий счет, все это лишает человека самоуверенности.
Дорогой фэкс, я постарел.
Не приходится бояться общественного мнения, каждый из нас умел проходить через воющую толпу.
Милый фэксик, вы не знаете, как это бывает иногда физически трудно.
Был еще до войны раз доклад футуристов у медичек.
Ругали футуристы и Бога, и вселенную, но вдруг Крученых сказал что-то, и не грубо, – про Короленко.
Взбунтовались тут медички.
Еле ушел от них Крученых, отбиваясь калошами.
Но это не доказательство, что надо молчать и притворяться, что все благополучно.
Ничего не благополучно.
Ни одной этажерки на месте нельзя оставить.
А главное – нужно переоценить роль интеллигенции.
Нет интеллигенции, и вероятно, и не было.
Толстой, Гоголь, Блок со статьями – все это было вне литературного фонда.
Литераторы, воспитавшие нас, маленькие литераторы с большими традициями, еще могли что-то делать дома, опираясь на настоящее мастерство других не признанных ими людей, цепляясь за них, как собаки за брюки прохожего.
А за границей все оказались компанией балалаечников.
Запад гниет или нет, я не знаю.
Запад крепкий, вероятно, в нем люди умеют хранить свои вещи и вещи других, там культ сохранения.
Там берегут шляпу и штаны.
А там нет воздушных людей нашей складки – интеллигентной.
А вы, мои милые, не исправитесь. Вы не умеете замечать поражения. Стоя вверх ногами, вы оправляете галстук и сохраняете полную стыдливость. Что же касается того моего непочтительного замечания, что герои русской литературы – пробники, то я на этом чрезвычайно настаиваю.
О современной русской прозе
Предисловие
Я прошу читателя о внимании и доброжелательстве.
Мои вещи при всей их простоте трудны, может быть, потому, что я не умею договаривать.
Может быть, потому, что литературная форма близка мне, я весь в ней, и, когда я пишу, вещь приобретает самостоятельную ценность. Установка переходит на выражение, и узор скрывает надпись.
Я прошу читателя спорить со мной после прочтения книги, а во время чтения только смотреть, возможно ли построение тех рядов мысли, которые я предлагаю.
«Veto» – кричал шляхтич в польском сейме и выскакивал из окна.
Наши критики не выскакивают из окна, но возражают, не выслушивая.
Книга моя не книга критическая. Это не путеводитель по современной прозе.
Вот почему я не поместил в нее разбор вещей Грина, Сейфуллиной, Новикова-Прибоя, Тарасова- Родионова.
К сожалению, я не овладел также материалом Василия Каменского, Артема Веселого, Михаила Булгакова.
Те писатели, вещи которых здесь разбираются, разбираются не за то, что они замечательные.
У меня другая задача. Я верю, что литература изменяется, у завтрашнего дня будут свои литературные формы, и сегодняшний день их подготовляет.
Может быть, новой литературной формой будет газета как художественное целое, может быть, возродится документальная проза, что как будто намечается увлечением мемуарами и путешествиями.
Старая сюжетная форма, с судьбой героя, положенной в основу сюжета, перестает удовлетворять многих авторов.
Намечается несколько возможностей: путь Розанова, или (чтобы удалить определенный «идеологический привкус» этого имени) путь «записной книжки писателя».
У многих писателей, и среди них Горького, Ремизова, Белого, борьба «генерализации» и «подробностей», о которой говорил Лев Толстой {133}, кончилась победой «подробностей».
Ударным местом работы писателя стал не сюжет, а отдельные моменты. Пьеса распалась в номера варьете. Одновременно возникла, или, вернее, укрепилась, орнаментальная проза. Лесков был канонизирован в великого писателя. Сказ и образ заполнили произведение и стали в нем организующим
