сближения с «Эдинбургской темницей» Вальтер-Скотта, которые проследил Н. О. Лернер.
Царское Село дано почти без подробностей, все описание сада занимает пять строчек, дворец не описан совершенно; сказано только, что героиня «прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат» (Пушкин, т. IV, стр. 431). Кабинет Екатерины не описан, и весь эпизод закончен так:
«В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню» (там же, стр. 432).
Лаконичность эпизода, отсутствие описаний выделяется даже среди пушкинских, вообще говоря, коротких описаний.
Лаконичность эта подчеркнута последним появлением Пугачева в повести.
Пушкин пишет от своего имени, как бы заканчивая историю Гринева:
«Из семейственных преданий известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по именному повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу» (т. IV, стр. 432–433).
Мне кажется, что в своих заметках я доказал характер отношения Пушкина к Пугачеву.
Отождествлять Пушкина с Вяземским и со способными людьми, но не гениями, его времени – нельзя.
Вещи Пушкина, конечно, не написаны тайнописью, но он всеми способами добивался возможности писать так, как хотел.
Это ему удалось.
«Смирись!» – говорили Пушкину, но он не мог смириться, смирение было чуждо ему.
Гоголь писал:
«Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в конечном его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».
Пушкин говорил об ангеле вдохновения:
Это нужно было для того, чтобы говорить слова будущего, для того, чтобы через столетие, значение которого удвоили революции, притти к сегодняшнему читателю.
Пушкин понят сейчас нами – своими истинными современниками.
Пушкин мог сказать, как сказал про себя Маяковский, —
Передоновская легенда (был такой герой в «Мелком бесе» Федора Сологуба) о реакционности Пушкина возникла тогда, когда была потеряна живая традиция восприятия Пушкина и не было создано истории литературы.
О судьбе писателя
«Памятник» и «Путешествие в Арзрум»
Пушкин жил в Петербурге.
30 августа 1834 г. было назначено торжественное открытие Александровской колонны.
Выше крыш домов поднялись две фермы, собранные из толстых дубовых брусьев.
Между ними на сотнях веревок висело тяжелое тело колонны.
Колонну поднимали не машинами, ее поднимали вручную 1440 гвардейцев с 60 унтер-офицерами и 300 матросов гвардейского экипажа со своими 15 унтер-офицерами.
Люди были расставлены у воротов по 40 человек.
Огромная отсталая страна воздвигала памятник рабским трудом, на основе отсталой техники.
Так работали, подымая обелиски, в Египте.
Машины были заменены толпами людей.
Колонна была поднята и долго стояла лишенная наглавия.
Потом подняли наверх ангела с крестом.
Государь был очень доволен.
«Монферран, вы себя обессмертили», – сказал он строителю.
30 августа 1834 г. колонна была торжественно открыта. Пушкин занес в свой дневник 28 ноября:
«Я ничего не записывал в течение трех месяцев. Я был в отсутствии – выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами, – моими товарищами…» (Пушкин, т. VI, стр. 417).
Но торжество преследовало его: он получил III том «Библиотеки для чтения». Номер открывался стихами А. Маркова «Открытие памятника императору Александру I».
Событие это происходило в день царских именин, поэтому следующее стихотворение, написанное Иваном Козловым, кончалось так:
Весь поэтический отдел этого номера кончался небольшим стихотворением А. Бистрома, тоже датированным 30-м августа:
Н а о т к р ы т и е п а м я т н и к а А л е к с а н д р у I
Печально выглядит среди этих стихов элегия Пушкина:
В эти колонные годы, когда даже на деньгах было вычеканено изображение нового монумента, Пушкин думал о другом памятнике: он писал «Медного всадника» и «Капитанскую дочку».
«Медный всадник» напечатан быть не мог, кроме отрывка. Работа с «Капитанской дочкой» затягивалась.
Долги увеличивались. Был и литературный долг. Приходилось писать, потому что ждали книги о победоносной войне.
Еще весною 1828 г. получил Пушкин от Николая I и Бенкендорфа отказ на просьбу о разрешении быть в действующей армии.
Он поехал без разрешения; встречался с декабристами; был на фронте.
Поездка его вызвала крайнее неудовольствие.
Если он поехал самовольно, то от него ждали хотя бы прославления войны, самовольно увиденной.
Маленькие отрывочки «Путешествия» Пушкин напечатал в «Литературной газете» в 1830 г. под заглавием: «Военно-грузинская дорога».
Но от него требовали оды.
«Северная пчела» настаивала на этом совершенно недвусмысленно.
Вот отрывки из ненапечатанного предисловия к путешествию:
«В 1829 году отправился я на Кавказские воды. В таком близком расстоянии от Тифлиса, мне захотелось туда съездить для свидания с братом и некоторыми из моих приятелей. Приехав в Тифлис, и уже никого из них не нашел. Армия выступила в поход. Желание видеть войну и сторону мало известную побудило меня просить у его сиятельства графа Паскевича-Эриванского позволения приехать в армию. Таким образом видел я блистательный поход, увенчанный взятием Арзрума.[8]
Журналисты как-то о том проведали. В газете (политической) побранили меня не на шутку за то, что по возвращении моем напечатал я стихотворение, не относившееся ко взятию Арзрума. Мы надеялись, писал неизвестный рецензент, и проч. Один из московских журналов также пороптал на
Я, конечно, <не> был обязан писать по заказу гг. журналистов. К тому же частная жизнь писателя, как и всякого гражданина, не подлежит обнародованию… Нельзя было бы, например, напечатать в газетах: Мы надеялись, что г. прапорщик
