Здесь говорится не столько о портрете, сколько о художнике, обнажающем свою мысль.
О гибели поэта
Пушкина привязывали все короче и короче.
Исполнились пророчества князя Вяземского о собаке Хемницера.
Пушкин грыз свои узы.
Он мечтал о дуэли, связанной с оглаской, как о способе быть высланным.
Дорога прямо на восток, в страну, где Радищев писал своего «Ермака», перестала его пугать.
Точных обстоятельств смерти Пушкина не знали, но было ощущение, что совершается преступление.
Доктор Станислав Моравский писал:
«Все население Петербурга, а в особенности чернь и мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждало отомстить Дантесу. Никто от мала до велика не желал согласиться, что Дантес не был убийцей. Хотели расправиться даже с хирургами, которые лечили Пушкина, доказывая, что тут заговор и измена, что один иностранец ранил Пушкина, а другим иностранцам поручили его лечить».
Арендт был придворным доктором.
К гробу в один день пришли 32 000 человек.
Оказалось, что благоразумный Вяземский не прав.
На мельнице, на которой молился Пушкин, не было бога, но там был ветер.
Вяземский был не прав, в стране существовало общественное мнение.
Оно не могло спасти Пушкина, но оно было грозно.
Тургенев писал:
«Вчера народ так толпился – исключая аристократов, коих не было ни у гроба, ни во время страданий, что полиция не хотела чтобы отпевали в Исаакиевском соборе, а приказала вынести тело в полночь в Конюшенную церковь».
Тело перенесли ночью, тайно.
Гроб был окружен жандармами.
Жандармы писали, что можно ждать «как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина, которое представит неприличную картину торжества либералистов». Из Конюшенной церкви гроб ночью был отправлен в село Михайловское.
Жуковский в «Современнике» писал:
«3-го февраля в 10 часов вечера собрались мы в последний раз к тому, что еще осталось для нас от Пушкина; отпели последнюю панихиду; ящик с гробом поставили на сани; в полночь сани тронулись; при свете месяца я провожал их несколько времени глазами; скоро они поворотили за угол дома; и все, что было на земле Пушкин, навсегда пропало из глаз моих».
Перед гробом скакал жандармский капитан.
Труп был похищен у славы.
Цензор Никитенко записал в своем дневнике 12 февраля 1837 г.:
«Жена моя возвращалась из Могилева и на одной станции, неподалеку от Петербурга, увидела простую телегу, на телеге – солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.
– Что это такое? – спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.
– А бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит – и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости господи – как собаку».
Зимние дороги – дороги прямые. Они идут через занесенные озера, проходят через леса.
Тело увозили от славы.
Псковским властям было сообщено:
«Тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле в имении его отца. – Я просил г. Яхонтова передать вам по сему случаю поручение графа, но вместе с тем имею честь сообщить вашему превосходительству волю государя императора, чтобы вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина. К сему не излишним считаю, что отпевание тела уже совершено».
Могилу копали ночью.
Тело было зарыто на рассвете.
Через год безымянный человек, вероятно, Вяземский, писал в «Современнике» статью «О литературных утратах».
П. Вяземский по-своему любил Пушкина, но у него был свой счет утрат. Он говорил о том, что десять лет тому назад умер Карамзин. Он говорил о Карамзине долго.
Потом он писал: «Дмитриев, товарищ и друг Карамзина по литературе и жизни, пережил его десятилетие. Известие о кончине Дмитриева произвело на нас другое чувство, хотя не менее горестное».
Почти в конце статьи написано:
«Между этими двумя мужами, полными лет и трудов, в прошлом году положили мы безвременного юношу».
Имя юноши не названо.
Статья полна искреннего горя и непонимания.
Те люди, которые пытаются сделать Пушкина только братом своего брата, только веселым гостем Тригорского, только другом Вульфа, довершают невольно дело людей, похитивших тело поэта.
П. Вяземский был лучше их, потому что душа его «измеряла пространства, отделяющие великого поэта от его последователей».
О месте погребения Пушкина Вяземский говорит почти с удовлетворением; оно приближало поэта к человеку, который так долго учил его благоразумию. Вяземский пишет:
«Может быть, и долго нам суждено переноситься мыслию к тихому пристанищу, где он почиет, совлекшийся житейских помышлений, а мы сетуем, не умея расстаться с несбывшимся ожиданием. Во всяком случае, место вечного его успокоения умилительно для нас».
Но голос правды прорывается через спокойное описание. Статья кончается так:
«…По дороге от Новоржева (Псков, г.), верст за тридцать пять до Опочки, из-за холмов показывается скромный, тонкий шпиц колокольни Святогорского монастыря, не обширного, но картинно расположенного на горе. Высшая точка ее в древности носила наименование Синичьей горы. Тут стоит каменная церковь Успении божией матери. Два всхода устроены, чтобы из монастыря подняться до церкви. Один состоит из больших булыжных кругляков, красиво складенных. Из них даже образованы стены, коих верхняя часть достроена из досок. Над этим всходом не так давно поставлена крыша. По стенам проделаны окна, которые, как развешенные пейзажи, представляют проходящему прелестные виды на обе стороны. Другой всход, подобный первому, осенен не искусственным навесом, но древесными ветвями. Старинная небольшая церковь красива своей простотой. Ее иконостас поднимается до самого купола. За церковью, перед алтарем, представляется площадка шагов в двадцать пять по одному направлению и около десяти по другому. Она похожа на крутой обрыв. Вокруг этого места растут старые липы и другие деревья, закрывая собою вид на окрестности. Перед жертвенником есть небольшая насыпь земли, возвышающаяся над уровнем с четверть аршина. Она укладена дерном. Посредине водружен черный крест, на котором из белых букв складывается имя:
