Ехали долго.
На другой день встретили пана Струся с тремя тысячами буйного войска. Ехать стало спокойнее. Добрались к Москве, перешли реку у Девичьего монастыря, прорвались с боем к Кремлю.
В Кремле нерадостно. Деревянные дома больше поразобраны. Те две тысячи быков, что пригнал в сентябре Сапега, съедены.
Пошел Маскевич к себе, в Борисовы палаты, поставил коня в переднюю, полез под кровать: там ларь был с вещами.
Украдено!
Снял пан тяжелые, подкованные сапоги, сел на кровать.
Постучались в дверь. Пан не ответил.
Дверь открылась. Вошел Конрад Буссов, пастор, в фиолетовом шелковом подряснике. Еретик- лютеранин, но образованный человек.
– Что думает делать пан, вернувшись из славного похода? – спросил пастор.
– Я думаю, – сказал Маскевич, – и думают мои товарищи, что когда попадает лиса в капкан хвостом, то лучше ей тот хвост откусить. Мой хвост уже откусили шиши. Я говорил с товарищами: мы попытаемся прорваться из Кремля домой.
– Эней, – сказал пастор, – муж, воспетый Виргилием, создатель Римской империи, к которой принадлежит и наша держава, потому что император австрийский несомненно наследник Августа, а тот наследник Энея, – Эней, пан, убежал из Трои, посадив отца на плечи и взявши сына за руку. Я тоже так сделал бы, если не имел под Москвою поместий. Поэтому я одобряю ваше мудрое решение и могу ему помочь. Сколько вы хотите за вашего чалого мерина? Уедете вы не завтра, а кони в конюшнях уже отъели от голода друг у друга хвосты. Считайте, что ваша лошадка сдохла. А я дам вам за нее золотую цепь.
Пан Маскевич сердился на чалого мерина за то, что тот так бежал из деревни, а надо было ему упираться, если вьюки были оставлены в деревне. Глупая скотина!
– Вы зарежете его?
– Зарежу!
– Покажите цепь.
И дело состоялось.
Скоро узнал Маскевич, что он продешевил и продешевил сильно: корова стоила несколько сот флоринов, кусок сала – несколько червонцев. Все собаки и кошки были скуплены и посолены. На засол же купил Буссов чалого мерина. Он знал, что в Нижнем стояла новая рать, под предводительством Минина и Пожарского.
Цены должны были подняться.
Рать в Нижнем была не так велика: часть людей послали против шведов с заслонами, часть пришлось отправить на низ.
Деньги, что собрал Миныч, роздали в жалованье. Идти было не с чем.
Заняли у именитых людей Строгановых четыре тысячи сто пятнадцать рублей. С тем и пошли. Пошли не на Суздаль, как сперва собирались, а на Ярославль. И пошли не в январе, а в начале марта. На Суздали места были слишком грабленые и битые. Тут восставали мужики много раз, рубили их тушинцы и поляки и даже жгли в Шуе.
Идти решили по Волге вверх, правым берегом, собирая остатки разбитых отрядов.
Пришли в Балахну. Город под рукой у Нижнего. И Пожарского и Минина здесь все знают. Минин здесь ратником был, в ополчении Алябьева.
Город тих, разграблен. Колодцы, из которых берут рассол для солеварен, обветшали.
Встретили ополчение хорошо. Дивились люди на смелость ополчения, дивились, качали головой и присоединялись.
Пошли дальше. Шли чинно, деревень не трогали, кормились из котлов.
Когда по Нижнему шли, казалось, что три тысячи народу – много, и в Балахне еле разместились. А как вышли на простор – река широка, дорога по-зимнему высока и крива уже по-весеннему.
Шли, задевая шапками за ветки деревьев. Было тихо. Рать казалась малою. Шла, теряясь в снегах.
Будто обоз идет.
Широкая Волга вся казалась дорогой. Шли будто обочиной.
Дорога широка – чай, в версту. Потерялись люди на дороге. И говора не слышно, и песни не слышно. Все съедают снега.
Прошли Городец. Малый город, тоже спаленный.
Юрьев-Поволжский стоит на склоне крутой горы. Город сожжен.
Встретили с колокольным звоном. Дали денег, татарский отряд присоединился. Вспомнили здесь сотника Федора Красного, что рубился с поляками.
Пошли в Решму. Город жженый. Тут пришли плохие вести из Владимира: Трубецкой и Заруцкий присягнули самозванцу, вору, который объявился во Пскове.
Значит, с кем встать под Москвой?
Собрал Козьма Минин десять грамотеев, достал бумаги, и Пожарский сразу десятерым диктовал письма, а списки послали не на одну Москву, а на все города.
Писал Пожарский:
«Как сатана ослепил их очи? На их же глазах их калужский царь был убит и без головы вонял перед всеми целые шесть недель. И сами же они из Калуги писали в Москву и в другие города, что царь их убит, и теперь целуют крест мертвецу».
В Решму пришли остатки отряда Гришки Лапши, крестьянина. Тут же закупили валенки для войска и пошли дальше, на Кинешму.
В синих снегах двухаршинное узкое знамя казалось каплей крови.
Нес знамя, на котором написаны были стены Иерихона и Иисус Навин, Семен Хвалов.
На нем валенки, рукавицы, штаны, шуба баранья и теплая шапка. Но стремянный томился.
Когда подъезжал к нему князь, говорил Хвалов тихо:
– Жалованьишко, князюшка, что тебе положили, все в сохранности. Ужель теперь не проживем, Дмитрий Михайлович? Только всуе мятемся, как говорил прозорливец Иринарх. Ведь я знаю, раны твои незажившие рубахи кровавят. Куда бредем, князюшка? В Нижнем хоть кормы дешевы. Нам бы схорониться куда! Икрой бы я тебя кормил с лимоном! Ты бы, солнышко мое, оздоровел, а там и увидел бы, кому служить.
Шло войско тихой и долгой дорогой.
Кинешма-город горел дважды. Теперь отстроились мало. Ополчение встретили колокольным звоном. Жалели людей, сомневались, головой качали и присоединялись к рати.
В Кинешме дали казны в подмогу. От Кинешмы до истоков Луха верст тридцать, а там и Мугреево – Пожарского вотчина. Вся та сторона стародубских князей. Замельчали они, но там каждая речка своя. А Хвалов хоть и рязанец, но ему бы в Мугреево! Там тишина и теплые избы.
На пути не теплело: дорога шла к северу.
Вез Семен Хвалов ополченское знамя, и устала его рука.
Нагнал он князя. Едет князь на морозе, а щеки у него не краснеют, белеют.
Сжалось сердце у Хвалова, сказал он прямо:
– Воевода! Отсюда до дому тридесять верст. Князь, скажись недужным. Народ, Дмитрий Михайлович, вокруг нас битый, ненадежный. Нам ли с копейщиками воевать? Нам ли короля осилить? Видишь, князь, мы идти-то не умеем. Все протратили. Миныч – мужик, воеводского обычая не знает. Пушки-то надо отдельно везти, в подряд их надо сдать доброму человеку, чтобы было кому отвечать. А он их везет при полках!
Князь молчал.
– Князюшка, – говорил Хвалов, – мы вот Городец проехали. Поедем в Мугреево! Там кругом болота песчаные, отсидимся.
Тут подъехал Роман.
Сильно он с Москвы переменился и носил теперь польский палаш, немецкий панцирь и два пистоля при седле.
– Дмитрий Михайлович, – сказал он, – еще мужики пришли, с пищалями. В Шуе недожженные!
