избе.
Тридцать лет прошло с тех пор, как сам Сигизмунд вел войско на Москву и был разбит под Волоколамском крестьянскими отрядами.
Тридцать лет прошло с тех пор, как на царство был избран Михаил Федорович Романов, тушинского Филарета-митрополита сын. Отдали Михаилу голоса и те, кто хотел короновать воренка, Маринкиного сына. Грамоту об избрании подписали не сразу.
Во время венчания Дмитрий Трубецкой держал скипетр, Пожарский – державу.
…А боя того под Москвой забыть нельзя. Ночью проснешься, не открывая глаз, видишь – свет пурпуровый мерцает над полем, а звука нет. Не слышишь, как сердца не слышишь, пищального стука. А огонь мерцает в небе. А потом вспомнишь Козьму и откроешь глаза. Тишина, под тобою лисий мех, находишь окно в стене, и все прошло, и болят старые раны, и одно осталось – бесчестье.
Борька Салтыков Мишке Романову руку держал. А он Михаила Салтыкова сын, и отец его ушел в Литву и там остался, а брата его новгородцы на кол посадили. И он на том колу сдох.
Мишка Романов Салтыкову боярство дал…
Пошло потом Мишкино царство. Сидел он на престоле, принимал послов, по бокам стояли рынды в белом атласе., И рынды от той чести бегали и больными сказывались, все в споре, кто первый да кто второй. И государь велел их сыскивать и ожидал их многое время. Приводили людей к государю, а они здоровы, не больны. А потом, когда начались пожалования, пожаловал государь в бояре Бориса Михайловича Салтыкова и милость велел ту говорить боярину князю Пожарскому, А сказывал всегда меньший большому. И сказал тогда Дмитрий Михайлович, что он меньшим Салтыкову быть не может. И пошел разбор, и принесли книги, и считали, кому кто в версту, и приводили Дмитрия Михайловича, и били на него челом за бесчестье, и разгибали старые книги, в Кремле сохраненные, и оказалось, что считал себя Пожарский старше Лыковых на четыре места. А Салтыковы Лыковых старше на много мест.
Прошло тридцать лет. Было то в самый Николин день, в сентябре. Вот сидит Дмитрий Михайлович у себя в Мугрееве, над рекой Лухой. Кругом леса, болота, пески красные. Глушь!
Тридцать лет прошло, а обида не прошла.
«… И вели меня, Дмитрия Пожарского-Стародубского, через город приставы. А на лошадь садиться не давали. И привели к Салтыкову на двор. Двор новый. Старый он изменой спалил. И поставили меня на нижнем крыльце, а дьяк Борьку Салтыкова вызвал. И учал дьяк речь говорить, что государь, говоря с бояры, велел боярин князь Дмитрия Пожарского за бесчестье боярина Бориса Михайловича Салтыкова выдать Борису головой и в разряде то велено записать. А Бориска, на верхней ступени стоючи, на царском жалованье бил челом, а я, князь Дмитрий, на дворе стоя, бесчестил Бориску и говорил ему про его измены. А он на мои слова смеялся. И шел я с его изменного двора пешком. И все то записано в разрядах…»
Сидит в своем саду Дмитрий Михайлович. Деревья пожелтели, рябина красна. В разрывах между деревьями видны длинные желтые поля, и дальние сосновые леса, и пески, и голубая река Луха. Высокий сад у Пожарского.
Роду бесчестье записано в разряды.
Миныч помер давно. Не найдешь, не скажешь ему, что случилось. Тогда он сердце утишил, а сердце болит, в сердце обида записана.
Не поговоришь с Минычем. Помер, давно помер. Умер, людишек своих освободил, с хлебом стоячим, земляным и амбарным, отпустил на волю.
А он, Дмитрий Михайлович, у себя в Мугрееве сидит, забытый. Только и славы осталось, что собор Казанский, на Пожаре построенный. До тех мест гнал он врагов на московском разорении.
Пора в монастырь идти, схиму принять. И имя выбрал князь: Козьмой будут его в схиме звать, Миныча именем.
Идет Дмитрий Михайлович из сада в поле. Рожь везут.
В такую осень под Москвой бились. Хороша была битва под Москвой!
А крестьян Иосифового монастыря, что Жигимунда разбили, с женами и детьми, с хлебом стоячим и земляным отдали на старые жеребья – монахам пахать по-прежнему.
И бегут люди на Дон, к рыбам и зверям.
Кабы забыть обиду и раны!
Когда моложе был, все деньги, что заслужил за службу, отдал палатному мастеру, поставил на Красной площади собор Казанской божьей матери на вечную память. А лучше было бы поставить собор на вечные обиды забвенье!
На пожне лежит хлеб обломанный, забытный.
Съесть хорошо такой хлеб – покойница мать говорила. Забыть, быть стариком, как все, сидеть на солнышке, не вспоминать боя у Зарайска, и боя под Москвой, и славного города Ярославля.
– Не ешь, боярин, – сказал старый мужик, разгибая спину и выходя из высокой ржи.
– Здравствуй, Роман!
– Не ешь, боярин! Тот хлеб не забытный. Я его положил для прохожих людей, холопов беглых, скоморохов и иного люда, что идут мимо наших мест на Волгу и Дон. Страннический тот, боярин, хлеб, а не забытный. Нам с тобой, боярин, нечего забывать. Пускай Хвалов забывает. Жив, гадюка! В Суздали кабак держит, забогател! А нам забыть нельзя… Я, князь, знамя наше в избу унес, в избе держу, у образов. Раскроена была Россия. А мы сшили. Сшили крепко.
Примечания
1
Число часов было разное – судя по долготе дня.
2
Седьмого ноября нового стиля.
