смотрел ласково, но говорил, что Безродная слобода царевичу служить не хочет.
– Говорят безродные, что рода у них нет, а есть родина, и панам служить они не хотят.
Писали монахи письма, рассылал Заруцкий те письма во все стороны.
Выходил Николай де Мело на базары, заходил в лавки. В лавках свет только сверху, в лавках сидят и торгуют неведомые люди, ничего не говорят.
Плохо, когда на войне нет слухов.
Собрались монахи на совещание, привел Мело краснобородого персидского купца Хаджи-мирзу.
Ехал он к шаху.
С ним пошло двадцать казаков, с есаулом Яковом Гладким, и монах Иван-Фаддей.
Решено было просить у шаха Аббаса денежной казны и хлебных запасов для войны с Москвой.
Уехало посольство.
В марте получил Заруцкий грамоты. Одна грамота была от царя Михаила, а другая – от земского собора.
Предлагалось Заруцкому сдаться, и вины, говорилось, его будут отпущены, а не то возьмут Ивана Мартыновича силой.
– Надо бежать, – сказал отец Антоний. – И в священном писании рассказывается, как бежал от Ирода Иосиф с пречистой девой Марией и божественным ребенком в Египет. Так и мы увезем царевича Ивана Дмитриевича к иранским египтянам.
На страстной неделе 1614 года восстали астраханцы, начали биться безродные люди с Маринкиным войском.
Заруцкий с восемью стами людей заперся в кремле.
Из Ирана на Астрахань пришли торговые караваны. Получил Заруцкий письмо.
Писал Иван-Фаддей, что он за всех молится, и посылал шахское письмо со своим переводом.
Спрашивал шах про Марину, хороша ли она лицом и сколь хороша, молода ли она и сколь молода и горячие ли у нее руки. Прислал подарок – не то скипетр, не то погремушку из слоновой кости с зеркальцами.
– Надо ехать, – сказал Иван Мартынович Заруцкий.
– Ехать надо, – сказал отец Николай. – Сила божья и в немощи совершается. Может быть, вам, наияснейшая пани царица, предстоит быть просветительницей этой великой страны.
Дождались ночи. Ночью прорвались к Волге, захватили струги и поплыли вверх по реке, потому что знали: снизу плывут из Астрахани терские люди, которые тоже против Марины.
На другую ночь повернули и поехали камышами к морю.
Слышно было, что в Астрахани звонят во все колокола.
Гребли на стругах молча. На заре вдали увидали русские лодки, на лодках стрельцы.
Струги Марины пошли в камыши.
Ждали в камышах. Мимо проплыли русские в челнах, с шумом и смехом.
В камышах шли, упираясь веслами. Сзади гремели выстрелы. Переждали ночь, выплыли в море, поплыли на юг. Стругов было уже мало. Берега моря пустынные. У камней лежат тюлени.
Плыли долго, долго. Марина плакала, потому что взяли в плен Варвару Казановскую.
Марина плакала, ночью бредила.
Море качало лодки широкой волной.
Садилось солнце; в красных волнах качалось солнце.
Ветер крепчал, белая пена обшила горностаем багровые холодные волны. Было море как царская мантия.
Бредила Марина.
Николай де Мело ночью трогал ее горячие руки.
Антония-бернардинца в лодке не было, остался он в Астрахани.
Через несколько дней нагнали беглецов струги ушедших от погони казаков. Всего собралось до шестисот человек.
Выехали на реку Яик, решили переждать погоню.
На берегах, по пескам, рос странный серо-желтый мох.
Ночью крупные лягушки перекликались и квакали голосами, похожими на человеческое хохотание.
Плыли долго. Множество птиц сидело на тихих берегах.
Мело выходил на берег смотреть – на берегу рос дикий ревень, который столь драгоценен.
Португалец утешал всех, что уже начинаются восточные земли.
Остановились, окопались на высоком берегу.
Треня Ус достал Марининому сыну синее, но жирное верблюжье молоко. Ребенка он взял к себе; ни Марине, ни Заруцкому уже не было до того дела.
Думали, что уже переждали, поплыли вниз, к Каспию.
Остановились на лесистом высоком Медвежьем острове. Ночью отец Николай де Мело разбудил панну Марину.
– Ночь тиха, – сказал он. – Не кричат птицы ночные на берегу. Лягушки и те поутихли. Я старый человек, я знаю, панна, что мы окружены. Там, на берегу, в зарослях, стрельцы с длинными ружьями. Я должен быть счастлив, потому что мученический венец приближается и господь бог мой простит мне водку, которую я пил в Астрахани, и ссоры с этими монахами, которые не понимают, что нельзя быть ни холодным, ни жарким!
– Я царица российская, – ответила Марина.
– Дочь моя, хотя ты и не мне приносила свою исповедь, но ты дочь нашей церкви. Ты как Магдалина, которая заплатила любовью за переезд на богомолье. Ты платила своей любовью за наш путь через эту страну. Именем господа бога моего я принимаю эту вину на себя, а с меня ее снимет генерал нашего ордена и покроет ее ризой бесчисленной славы Иисуса, и грехи наши потонут, как тонут звезды в свете солнца. Солнце скоро встанет. Быть может, мы вместе с тобою гонялись за тенью.
– Трубецкой присягал мне, – сказала Марина. – Мне присягала вся Москва. Заруцкий спит рядом. Шах мне вернет мое царство. Я верю в бога и в мой женский гений.
– Царица моя, я постараюсь умереть завтра, потому что знаю московитские тюрьмы. Исполняя волю меня пославшего, я нес людям смерть и убивал их, как зима траву. Те люди, которые убьют нас, счастливые: они крепко знают, что стоят на собственной земле. Я не могу вас утешить, панна Марина. Если бы ваш сын был бы у вас, я покрыл бы его полою рясы и унес, и мы выходили бы его в наших коллегиях и начали бы спор с начала… Впрочем, я устал. Нет ли водки у вас, царица российская?
– Спросите у казаков.
– Они не дадут. Они вообще ненадежны. Слышите, как они молчат? Они знают, что уже пойманы. Боже мой, боже мой! За что ты оставил нас?.. Впрочем, я считаю мнение о несуществовании бога правдоподобным.
Наутро связали казаки Заруцкого и Марину и выдали стрельцам.
Иезуит защищался и был утоплен.
Трене Усу казаки дали убежать.
Пленных повезли в Астрахань, а в конце июля поодиночке отправили связанными вверх по Волге.
В Москве Заруцкого казнили. Марина не нужна была более ни королю Сигизмунду, ни сыну его Владиславу, ни августинцам, ни бернардинцам, ни иезуитам, ни даже седоусому Юрию Мнишеку, воеводе, Марининому отцу.
При размене пленных записали о Марине поляки не без удовольствия, что умерла панна в тюрьме с тоски по воле.
Впрочем, говорили и так, будто задушили ее между двумя матрацами.
А Николая де Мело объявили в Португалии мучеником и причислили к лику святых.
Эпилог
…а ему де, князь Дмитрию, не токмо меня, холопа твоего Бориска, и меньшого моего брата можно быть меньше многими месты.
Знамя ополчения Пожарского найдено в крестьянской
