казалось, что он сжимает в руке белое древко колокольни.
От Кремля тоже наводят мост. Сейчас сомкнутся два моста, как руки.
– Ныне отпущаеши, господи, раба твоего! – шептал де Мело и одновременно думал: «А жить я буду долго!»
В Кремле суетились радостные, оживленные и слабые люди. Все крыши церквей, все окна звонниц были наполнены пестрым народом.
Смотрели вниз, на сечу и на Климентовский острожек там, за рекой.
В Климентовском острожке вся земля устлана трупами.
Стояли толпой над убитыми израненные казаки.
Старик монах тонким голосом причитал перед ними, кланялся им, умолял о чем-то, любуясь собственным своим плачем.
Причитал старик по-церковному:
– Яко от вас начася дело доброе, вы стали крепко за истину и православную христианскую веру, и раны многие приемлющих, и глад и наготу терпящих, и прославше во многих дальних государствах своею храбростью и мужеством. Ныне же, братья, – плакал монах, – все то доброе начало единым временем погубить хотите…
Идут на Москву иноземные люди.
Стояли казаки, не верили они Авраамию Палицыну, знали его в таборах: был келарь троицкий в Польше послом, и присягнул келарь польскому королевичу Владиславу за то, что паны дали монастырю беспошлинную торговлю конями. И с Сапегой был друг монах, а сейчас, видно, не сговорились.
– Изыдите же на противных! – кричал монах.
Колебались казаки.
Удар за ударом принимали нижегородцы.
– Умрем, Козьма, – сказал Пожарский. – Лучше смерть, чем жизнь поносная!
– Дмитрий Михайлович, – ответил Минин спокойно, – дай мне воинов, и я инако промыслю.
– Бери кого хочешь, – сказал Пожарский.
Козьма на коне переплыл наискось Москву-реку.
Посмотрел – у Крымского двора стояли две гетманские роты, конная и пешая.
От Чертольского ручья видно было большое, стройно наступающее гетманское войско.
У закоптелой стены Белого города стояли три сотни русской конницы.
Козьма выехал к ним, примериваясь.
Закричал:
– Москва, Москва! – И повел людей за собой без сомнения.
Поляки, не дождавшись удара, дрогнули и побежали.
Конные потоптали пеших.
Минин не остановил победы, не дал врагам оправиться и с несколькими сотнями врубился в самый центр гетманских войск.
Услыша Козьму, увидя ярость боя, все русские люди, залегшие по крапивам, спрятавшиеся по ямам, встали, как воскресшие.
За конницей Козьмы бежала на поляков яростная русская рать.
Опять заговорили пушки Никиты Давыдова, пошли в атаку копейщики Пожарского.
Козьма вел свое войско, и оно росло. Вскакивали, выбегали все новые люди, присоединяясь к всадникам и довершая их удар.
Рядом с Козьмой скакал любимый его племянник Петр. Сын любимой сестры, храбрый парень, рослый, смелый.
Оглянулся Козьма и увидел, что падает племяш с коня, странно разведя руки.
Козьма не задержал свою лошадь.
Вот поворачивают строй поляки.
Но казаки, увидев натиск Минина, ударили на поляков из острожка.
– Москва! – закричал Козьма и врубился в польский строй.
Дрогнули поляки.
Гетман стоял на стене Донского монастыря.
Он следил за боем по карте, получал донесения.
Бой усиливался.
«Хороший повар не пробует беспрестанно пирога, – думал Карл Ходкевич, – огонь сделает свое дело. Надо будет выйти из шатра так, чтобы ехать в Кремль не останавливаясь. Этот Пожарский упорен, однако».
Среди шума выстрелов поднялся крик.
Вбежал адъютант и прохрипел что-то.
– Что? Победа? – спросил Ходкевич.
– Подкрепления, гетман! – губами, без голоса, сказал адъютант.
– Я сам! – сказал гетман и выбежал из палатки.
Поле битвы изменилось так, как изменяется лес, когда налетит буря и все ветки поворачиваются в одну сторону.
Буря летела со стороны Москвы-реки.
Польская кавалерия, венгры, немцы бежали к монастырю, стремясь к одному – протоптать себе дорогу назад.
Не вступая в стремя, вскочил Ходкевич на коня, с несколькими людьми поскакал навстречу бегущим, кричал, проклинал, ударил кого-то саблей.
Буря продолжалась.
Люди бежали, коня гетмана повернули. Ему показалось, что он сам кричит вместе с толпою то же самое.
Падали рядом с ним, тяжело бряцая о пыльную землю доспехами, люди. Неторопливо свистели пули.
Пролетела стрела, гетман улыбнулся на нее, а потом вспомнил, что бежит.
Вот обозы. Лошади выпряжены, и брошены возы, задраны оглобли, кони скачут.
Кони скачут, канонада тише; человек рядом с гетманом снимает шлем, лицо его бледно. Это капитан.
– Я спас вас, пан гетман! Я вывел вашу лошадь из боя.
Там, в тылу, шумят люди. Мимо продолжают скакать всадники.
Поляков в Кремль прорвалось несколько сот человек, но без провизии. Удар Минина был так силен, что гетман восстановить своих сил уже не смог. Обозы гетмана, обозы, которые должны были накормить кремлевских сидельцев, были захвачены, войско рассыпалось.
Утром, когда московские часы пробили первый час, лагерь поляков был пуст, пуст был и Донской монастырь. Поляки за ночь ушли к Можайску.
Войско Ходкевича не собралось больше никогда. Оно рассыпалось от того удара, разбрелось – кто домой, кто грабить.
Ночью веселились русские в своих окопах.
Ночью искал Минин племянника своего по полю битвы, искал среди убитых, среди растоптанных, идя по следу атаки.
Ранним утром нашел он Петра растоптанным, похоронил.
Ранним утром хоронили своих убитых русские. Стояли над могилами Козьма Минин и Дмитрий Михайлович Пожарский, а потом всем войском поперек Замоскворечья, от Москвы-реки до Москвы-реки, плели два плетня. Между теми плетнями насыпали землю и так охватили поляков крепостью.
Работали днем и ночью. За работой смотрели Пожарский и Минин.
Русские войска пишут в Кремль полякам и получают ответ
Поляцы бегут до внутреннего града превысокого Кремля. И тамо утверждают врата жестокими запоры.
Прорваться из Кремля уже не
