Шут вора Кошелев поскакал в Калугу известить Марину.
Розвальни с нагим телом царика прибыли в город ночью.
Марина с факелом в руках бегала по улице, рвала на себе волосы и одежду, крича о мщении.
Все татары, оставшиеся в Калуге, были убиты.
Марина вечером родила сына.
Мальчика этого крестили по православному обычаю и назвали Иваном.
Начали в Калуге целовать крест Ивану.
Первыми поцеловали крест донцы с тушинским воеводой Заруцким.
Скоро Заруцкий стал мужем Марины.
Субботою в монастыре у Иринарха блаженного
Тебе, Господи, правда твоя, а нам стыдение лица.
«Повесть о некоей брани»
Весна в том году была поздняя, снега глубокие, хотя вокруг деревьев снег уже осел чашками, а дороги больше протоптаны, чем наезжены.
Мало кто вез товар на Москву.
Монастырь Бориса и Глеба стоит недалеко от города Ростова-Великого, на горе, над рекой.
Сюда дорога наезженнее, – видно, что немало народу везет товары к монастырю и здесь торгуют и молятся.
Вечером пятнадцатого марта в ворота монастыря въехал всадник.
Был он вооружен, под шубой на нем доспех, к седлу приторочены сабля, и ружье, и лук небольшой для скорой стрельбы.
Сзади первого всадника ехал слуга, стремянный в стеганом тегиляе и теплой шапке.
Несмотря на тревожное время, двор монастыря разметен, а стены монастырских зданий побелены.
Направо у ворот стояло и сидело немало народу, явно кого-то дожидаясь.
Сюда и подъехал всадник.
Соскочил стремянный и помог ему слезть.
Лошадь отдыхала, тяжело дыша.
Поговорил всадник с монахом и прошел к келье мимо ожидающих, сел впереди них.
В ворота входили все новые богомольцы.
Пришел мужик в полушубке из потертой телячьей шкуры. Полушубок без застежек, под ним рубаха посконная, на ногах лапти, на голове колпак с овчинной оторочкой.
Смотрел мужик на приехавшего, на добрую лошадь, оружие и доспех.
Ушел приезжий. Стремянный держал своего коня и коня своего господина, равнодушно прислушиваясь к разговорам у кельи.
– Раз увидел святой на снегу босого. Тогда произнес Иринарх молитву:
«Господи, сотворил ты прадеда нашего Адама по образу своему и дал ему теплоту. Дай же, господи, теплоту ногам моим, чтобы мог я дать с себя сапоги босому страннику».
Так стал сам Иринарх босым.
Раз в городе Ростове держали на правеже знакомого крестьянина.
Били бедняка с утренней зари до обедни прутьями по икрам.
Побежал Иринарх выручать того простеца босиком. Мороз был лютый, отошел старец семь верст от монастыря, но не дал бог теплоты его ногам. Лег Иринарх на землю.
Привезли его в монастырь. Три года он болел, гнили у него ноги, и даже впадал монах в сомнение.
Монах он непокорный и цепи носит в знак мужичьего угнетения.
– Враки вракают! – сказал стремянный.
В церкви ударили в колокол. Руки стремянного были заняты. Он посмотрел на мужика равнодушно и сказал:
– Подержи коней.
Мужик взял коней под уздцы.
Стремянный снял теплую шапку и помолился.
Коней ему брать не хотелось, и он заговорил с мужиком:
– Ты чей?
– Так, проходом, – сказал мужик.
Стремянный понял:
– Беглый небось? Но всех не переловишь, да и не свой.
– А ты чей? – спросил мужичок.
Стремянный обиделся.
– Я ничей, – ответил он. – Живу я у стольника Дмитрия Михайловича Пожарского, Зарайского воеводы. Чай, слыхал?
– Пожарский есть у нас под Суздалью, – ответил мужик. – А Дмитрия Михайловича не слыхал стольника.
– Ну где тебе, холопу, про бояр слышать!
– Рать в Москве собирают? – спросил мужик.
Стремянный продолжал, не отвечая:
– Живу у князя в послуживцах. Меня самого скоро поверстают в дворяне.
В это время раздался лихой гик и топот коней.
Въехал на горячей хромоногой лошади челядинец в лисьей шапке и закричал:
– Дорогу стольнику Григорию Орлову!
За ним въехал на хорошей, но перекормленной лошади сам стольник в шапке из черно-бурых лисиц, в богатой шубе, в теплых цветных сапогах и рукавицах.
Сзади ехало еще два челядинца в сборном платье.
– Подержи коней, христа ради, – сказал мужичок и, бросив поводья, сгинул.
Орлов соскочил с коня, посмотрел на стремянного и сказал:
– Ты не воеводы ли Зарайского человек?
– Как же, боярин, – ответил стремянный, – я Хвалов, холопишка соседа твоего, князя Дмитрия Пожарского.
– Как же, знаем, – сказал Орлов, снимая шубу, подхваченную челядинцами. – Говорят про Дмитрия Михайловича: покоя себе не обретает, лапти, сапоги разбивает, добра не наживает.
Промолчал Семен.
Отъехал стольник.
К стремянному подъехал пестро одетый челядинец.
– Хвалов! Семен! – сказал он.
– Для кого Семен, а для тебя, Мишка, я Семен Тимофеевич, – ответил Хвалов.
– Слышь, – сказал Мишка, – мужичок тут у вас коней держал. Ваш?
– Прохожий.
– Ты смотрел – ухо у него резано?
– А что?
– На Ромашку нашего похож, беглого. Убежал во время голода и не вернулся. И на нем долг. Сыскать да поймать бы – боярин два алтына дал бы.
– Два алтына – деньги, – сказал Хвалов и замолчал, не желая продолжать разговор с пустым человеком.
А в это время в келье шел иной разговор.
Келья под сводом, темна и затхла.
На деревянном обрубке сидел высокий человек.
Цепь обвивала его; начиналась она ошейником, прикован конец к тому обрубку, на котором сидел инок.
На голове инока железный обруч, на теле под цепями плоские вериги и много десятков тяжелых медных крестов на немалую цену.
Под крестами, цепями, веригами видна рубаха из свиного волоса.
