И появление тут контрфорсов связано, вероятно, со временем сложно прошедшей готики.
Сложно удлиненное вторжение удлиненного – оно как бы замедленное.
Если спросить, почему умирают поэты, то могу дать ответ.
Поэты умирают тогда, когда они теряют смену темпа, смену отношений к явлениям жизни.
Поэтому классическая теория Аристотеля тоже нуждается хотя бы в элементарном анализе.
Вернемся к перипетиям. Тем самым, что происходят по вероятности или необходимости.
На самом деле это исследование явления в разных обстановках.
Дело идет не о сравнении колес; это движение искусства по тому, что мы называем жизнью.
Вот этот способ столкновений делает искусство хотя бы отчасти бессмертным.
Спор схоластов с Аристотелем, спор с Шекспиром, спор с реалистами – все это движение понимания и включение в общую колонну искусства, и оно непонятно вне времени и конкретной обстановки.
Борьба – это не трудность понимания, а необходимость понимания.
Путь понимания искусства – познание жизни.
Анализ смены явлений жизни – через смену явлений искусства.
При этом в самой сущности искусства есть соединение достигнутого – и это есть остановка, как бы причал – и движение нового пути.
Надо учиться видеть единичное как часть общего; корабельную остановку как часть пути.
Структура – это выделение части движения; движение, изменение состояний переключает структуру.
Структура движется и стоит, движется перед тобой в стихе, и в прозе изображения; движется, преодолевая противоречия, – и этим как бы сама создает свое – участвует в создании нового.
Перипетии играют одну из главных ролей исследования движения через достигнутое, через остановку, через перемену к противоположному в движении к новому.
Посмотрим, как и каким образом в конкретном материале происходит эта перемена к противоположному.
Отцу Эдипа было предсказание, что его сын убьет его. Когда родился мальчик, царь приказал проколоть икры сына, связать его ножки веревкой и бросить в чащобу.
Пастух нашел ребенка, воспитал его, сделал из него храбреца, и этот храбрец стал царем и носил имя Эдип, что означает «проколотые икры».
Тот человек, Эдип, бывший царевич, случайный царь, убил человека, который преградил ему дорогу. В городе началась чума. Решили, что кто-то совершил тягчайшее преступление. Царь призвал мудрецов, допрашивал людей вокруг себя, и оказалось, что убитый был тем человеком, который выбросил ребенка в лес, и Эдип как бы удваивает историю сам о себе.
Мать первая догадалась об этой трагедии. Она помнила, у нее унесли ребенка.
Коллизии сменяют коллизии.
Страшная развязка приближается. Мать повесилась.
Эдип выколол себе глаза застежками платья Иокасты и ушел в изгнание.
Его сопровождала Антигона. Она была его дочкой и в то же время он была его сестрой. Она тоже как бы удвоила несчастье.
Начались скитания слепого человека. Эдип в результате спасен.
Многие мифы похожи на загадку, которую когда-то разгадал Эдип про свою гибель.
Беда приходит неожиданно. И возмездие готовится самим поступком.
Искусство кажется одновременно и быстро изнашивающимся и неизменным.
Вернемся к мысли Маркса.
О том, что легко объяснить, как определенные отношения создают и определенные явления искусства, писал Маркс и прибавлял, что легко объяснить, как появилась эта структура, и труднее объяснить, как появились те изменения, которые ее объединили:
«С другой стороны, возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной. И разве не исчезают неизбежно сказания, песни и музы, а тем самым и необходимые предпосылки эпической поэзии, с появлением печатного станка?
Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом»[82].
Итак, мы говорим о быстрой смене того, что кажется неизменным.
При этом наиболее стойкими элементами сюжета оказываются развязки новелл и романов.
Одновременно в развязке, в концах вещей-произведений борются как бы два начала – утешительное и трагическое.
Греческий роман существовал несколько столетий. В нем изображались явления, для своего времени более или менее возможные, хотя, может быть, и не частые. В них изображались кораблекрушения, продажи женщин, разлуки, встречи, причем смыслом произведения были сами приключения, объясняемые иногда завистью богов, иногда простой случайностью, иногда жаждой человека к смене обстановки.
В это же время существует в книге Боккаччо новелла об Алатиэль. Алатиэль, прекрасная женщина, девственная невеста, отправляется из несуществующего Вавилонского султаната к королю Гарбо для счастливой свадьбы. Корабль с приданым и со свитой терпит катастрофу. Женщина переходит из рук в руки. Всего она сменяет восемь супругов. Смены все трагичны. Но новелла построена как бы на опровержении старых романов. Роковая доля женщины не объясняется ни завистью богов, ни проклятием. Алатиэль попадает в руки человека, который прибыл на место кораблекрушения, Потом в руки ганзейских корабельщиков, потом морейского принца, потом в руки афинского герцога, который является сыном константинопольского императора, потом в руки султана Азбека и, наконец, в руки своего нареченного жениха, причем жених доволен девственностью невесты. А вся история как бы пародирует характер трагедий древнего греческого романа.
В чем тут загадка?
Женщина, по крайней мере в начале повести, не христианка и как будто и не мусульманка. Она не знает языков стран, в которые она попадает. И тем самым с нее снята тяжесть вины. Смена любовников происходит не только неожиданно, но и как-то задорно.
Убийства, следующие одно за другим. Удары ножом. Выбрасывание человека из окна. Все это как бы не трагедийно.
Женщина спасена от кораблекрушения неким Периконом. Однажды он устраивает в честь спасенной женщины торжественный обед, зная, что она не ведает свойства вина. Затем Алатиэль, «забыв все прошлые беды и увидев, как несколько женщин плясали на майорский лад, принялась плясать на александрийский».
Когда ушли гости, женщина разделась перед Периконом, как будто он был одной из ее прислужниц, и без всякого сопротивления стала женой этого человека. Потом она стала «часто приглашать сама не словами, ибо она не умела объясняться, а делом».
Александр Веселовский, великий литературовед, как бы воспринимая причины изменения судьбы женщины, говорит, что «она по примеру прошлого начала находить удовольствие в том, что уготовила ей судьба».
Традиционно не случайно, что потерянный человек – ребенок находится в новом качестве.
У Сервантеса в его назидательных новеллах цыганка открывается как дочка знатной семьи, и человек, который любит ее, тоже оказывается обеспеченным, счастливым человеком, и судомойка оказывается потом такой добродетельной, такой привлекательной, потому что она по рождению высокого рода.
В начале «Декамерона» Боккаччо говорил, что человек склонен утешать страждущих, и это утешение действительно традиционно в обычном занятии наших предков, в нас самих, в чтении книг или просматривании картин.
