Около Ростова, у Тихорецкой, наша группа раскололась: одни пошли на Царицын, обходя Дон, другие поехали прямо.
Через земли Войска Донского ехали тихо. Сжавшись, сидели на вокзале. Кадеты осматривали солдат. Продавали какую-то газету, где были напечатаны расписки в получении немецких миллионов, подпись – Зиновьев, Горький, Ленин.
Проехали. У Козлова услыхали стрельбу. Кто-то в кого-то стрелял. Не отошли от поезда. Мы бежали.
Много битый начальник станции не давал паровоза. Нашли и взяли дежурный. Из публики вызвался машинист. Все жаловался, что не знает профили пути.
Поехали – довез. Велик Бог бегущих.
Въехали в Москву. Москва ли это?..
Гора снега. Холод. Тишина. Черные дыры пробоин, мелкая оспа пулевых следов на стенах.
Я торопился в Петербург.
Был январь. Я вылез из поезда, прошел через знакомый вокзал.
Перед вокзалом возвышались горы снега, льда.
Было тихо, было грозно, глухо.
От судьбы не уйдешь, я приехал в Петербург.
Я кончаю писать. Сегодня 19 августа 1919 года.
Вчера на Кронштадтском рейде англичане потопили крейсер «Память Азова».
Еще ничего не кончилось.
Часть вторая
Письменный стол
Начинаю писать 20 мая 1922 года в Райволе (Финляндия).
Конечно, мне не жаль, что я целовал и ел, и видал солнце; жаль, что подходил и хотел что-то направить, а все шло по рельсам. Мне жаль, что я дрался в Галиции, что я возился с броневиками в Петербурге, что я дрался на Днепре. Я не изменил ничего. И вот, сидя у окна и смотря на весну, которая проходит мимо меня, не спрашивая про то, какую завтра устроить ей погоду, которая не нуждается в моем разрешении, потому, быть может, что я не здешний, я думаю, что так же должен был бы я пропустить мимо себя и революцию.
Когда падаешь камнем, то не нужно думать, когда думаешь, то не нужно падать. Я смешал два ремесла.
Причины, двигавшие мною, были вне меня.
Причины, двигавшие другими, были вне их.
Я – только падающий камень.
Камень, который падает и может в то же время зажечь фонарь, чтобы наблюдать свой путь.
В середине января 1918 года я приехал из Северной Персии в Петербург. Что я делал в Персии, написано в книге «Революция и фронт».
Первое впечатление было – как бросились к привезенному мною белому хлебу.
Потом город какой-то оглохший.
Как после взрыва, когда все кончилось, все разорвано.
Как человек, у которого взрывом вырвало внутренности, а он еще разговаривает.
Представьте себе общество из таких людей.
Сидят они и разговаривают. Не выть же.
Такое впечатление произвел на меня Петербург в 1918 году.
Учредительное собрание было разогнано.
Фронта не было. Вообще все было настежь.
И быта никакого, одни обломки.
Я не видал Октября, я не видал взрыва, если был взрыв.
Я попал прямо в дыру.
И тогда пришел ко мне посланный от Григория Семенова.
Григория Семенова я видел и раньше в Смольном.
Это человек небольшого роста, в гимнастерке и шароварах, но как-то в них не вношенный, со лбом довольно покатым, с очками на небольшом носу, и рост небольшой. Говорит дискантом и рассудительно. Внушает своим дискантом. Верхняя губа коротка.
Тупой и пригодный для политики человек. Говорить не умеет. Например, увидит тебя с женщиной и спрашивает: «Это ваша любимая женщина?» Как-то не по-живому, вроде канцелярского: «имеющая быть посланной бумага». Не знаю – понятно ли. Если не понятно, то идите разговаривать с Семеновым; от него вас не покоробит.
Так вот – пришел ко мне человек и говорит:
«Устрой у нас броневой отдел, мы разбиты вдребезги, сейчас собираем кости».
Действительно, – разбиты.
Части на манифестации за Учредительное собрание не вышли.
Пришла одна только маленькая команда в 15 человек с плакатом: «Команда слухачей приветствует Учредительное собрание».
Между тем уже много месяцев к Петербургу полз один броневой дивизион машин в десять.
Полз он хитро, шаг за шагом, с одной мыслью – быть к созыву Учредительного собрания в Питере.
Я в этом дивизионе не работал. И в нашем дивизионе была возможность достать машины. Но не было людей, некому было вызвать.
И как-то случилось, что машины, которых ждали люди, не выехали. Поговорили, поспорили и не решили приказать.
Висел плакат через улицу: «Да здравствует Учредительное собрание», пошли с таким плакатом люди, дошли до угла Кирочной и Литейного.
Здесь в них начали стрелять, а они не стреляли и побежали, бросив плакат.
Из палок плаката дворники сделали потом наметельники.
Все это было без меня, и я пишу об этом с чужих слов.
Но наметельники сам видал, именно те, от плаката.
По приезде в Питер я поступил в комиссию, названия которой не помню. Она должна была заниматься охраной предметов старины и помещалась в Зимнем дворце.
Здесь же принимал Луначарский.
Я был послан, кажется, во дворец Николая Михайловича, где хозяйничал товарищ Лозимир, рыжий молодой человек в пиджаке.
Дежурный взвод был вооружен дамасским оружием, персидские миниатюры лежали на полу. В углу нашел икону, изображающую императора Павла в виде архистратига Михаила. Работа, кажется, Боровиковского.
Завязано в газету и перевязано бечевкой.
Но больше было не грабежа, а обычного желания войска, занявшего неприятельский город и стоящего по квартирам, по-своему использовать брошенное добро: забить разбитое окно хорошим ковром и растопить печку стулом.
Народу в Зимний ходило много. Иногда же Зимний пустел совершенно. Значит, в этот момент дела большевиков были плохи. Интеллигенция саботировала, продавала на улицах газеты, колола лед.
Искала работы.
Одно время все делали шоколад.
Сперва жарили все, что можно жарить, на какаовом масле, которое продавали с фабрик, а потом научились делать шоколад. Продавали пирожные. Открывали кафе. Это – те, которые были богаче, и все это после, к весне.
А главное – было страшно.
Итак, пришли ко мне и сказали: «Мы готовимся сделать восстание, у нас есть силы, сделайте нам броневой дивизион».
Познакомили меня с тем, который руководил прежде броневым дивизионом, приехавшим в Питер.
