потом, когда броневик был обнаружен у него, благополучно уехал на Юг.
Он говорил, что необходимо добиться национализации копей в Донецком бассейне. Но все же офицерство привело его в белую армию.
Не знаю, как приняли его у Деникина в Добровольческой армии.
Я уехал.
Шоферы разошлись. Впоследствии я потерял их из виду.
Арестованные товарищи были расстреляны. Расстрелян был мой брат. Он не был правым. Он в тысячу раз больше любил революцию, чем три четверти «красных командиров».
Он только не верил, что большевики воскресят сожженную Россию. У него осталось двое детей. Добровольческая армия была для него неприемлема, как стремящаяся вернуть Россию назад.
Почему он боролся?
Я не сказал самого главного.
У нас были герои.
И мы, и вы – люди. Вот я и пишу, какие мы были люди.
Брата убили после убийства Урицкого.
Его расстреляли на полигоне у Охты.
Расстреливали его солдаты его же полка. Мне рассказал это офицер, который его убивал.
Позднее убивали специальные люди.
Полк оказался дежурным.
Брат был внешне спокоен. Умер он храбро.
Имя его Николай, было ему 27 лет.
В расстреле самое страшное, что с убитого снимают сапоги и куртку. То есть заставляют снять, до смерти.
20 мая 1922 года.
Продолжаю писать.
Давно не писал так много, как будто собираюсь умереть. Тоска и красное солнце. Вечер.
Приехал в Москву. Явка была на Сыромятниках. Она скоро провалилась.
В Москве видал Лидию Коноплеву, это блондинка с розовыми щеками. Говор – вологодский. Она уже и тогда левела. Кстати. Говорила, что в деревне, где она сельская учительница, крестьяне признают большевиков.
Об убийстве Володарского ничего не знаю, оно было организовано Семеновым отдельно. Узнал о том, кто убил Володарского, только в марте 1922 года из показаний Семенова.
Поехал в Саратов. С подложным документом. По документам этого типа было уже много провалов.
Организация в Саратове была партийная, эсеровская.
Главным образом занималась она переотправкой людей в Самару.
Но были, очевидно, и планы местного восстания.
Я попал в Саратов и закрутился в нескольких чрезвычайно сложных явках, изменяемых со днями недели.
Это не помешало им провалиться при помощи провокации.
В Саратове жило довольно много народу.
Военной организацией управлял один полусумасшедший человек, имя которого забыл, знаю, что он потом поехал в Самару и был заколот солдатами Колчака при перевороте.
Жили мы конспиративно, но очень наивно, все чуть ли не в одной комнате.
Жить в этом подвале мне не пришлось, уж очень много набралось в нем народу.
Меня устроили в сумасшедший дом под Саратовом, верстах в семи от города.
Это тихое место, окруженное большим и неогороженным садом, освещенным фонарями.
Я жил там довольно долго.
Иногда же, не помню почему, спал в стогу сена под самым Саратовом.
В сене спать щекотно, и сразу принимаешь очень негородской вид.
А ночью проснешься и смотришь, выползши немного наверх, на черное небо со звездами и думаешь о нелепости жизни.
Нелепость, идущая за нелепостью, выглядит очень обоснованно, но не в поле под звездами.
При мне отправляли австрийских пленных на родину. Многие из них ехать не хотели. Прижились уже к чужим бабам. Бабы плакали.
Кругом в деревнях были восстания, т<о> е<сть> не отдавали хлеб; тогда приезжали красноармейцы на грузовиках.
Каждая деревня восставала отдельно; комитет в Саратове сидел тоже отдельно.
Комната была в полуподвале.
Старшие жили где-то в другом месте.
Совещаться ездили за город на гору, но раз, поехав, убедились, что все едем на одном трамвае.
Город пустой, но хлеба много, красноармейцы ходят в широкополых шляпах и сами боятся своей формы.
То есть красноармейцы боятся своих шляп, потому что думают, что они им – в случае наступления из Самары – помешают прятаться.
Волга пустая. С обрыва видны пески и полосы воды. На берегу пустые лавочки базаров.
В Саратове я чувствовал себя неважно; меня скоро послали в Аткарск.
Аткарск город маленький, весь одноэтажный: два каменных здания – бывшая городская дума и гимназия.
Город делится на две части, из которых одна зовется Пахотной – обитатели ее пашут.
Таким образом, это полугород.
А против здания Совета – бывшая гимназия – стояли пушки, из них стреляют по Пахотной стороне, когда там «крестьянские восстания».
Улицы немощеные.
Домики крыты тесом. Хлеб – полтинник фунт. Петербургских узнают по тому, что они едят хлеб на улице.
На базаре все лавки закрыты. Несколько баб продают мелкие груши «бергамоты». Какой-то неопределенный человек показывает панораму «О Гришке и его делишках».
Посреди города – сад густой, в нем вечером гуляют.
А посреди сада – павильончик, в нем советская столовая: можно обедать, но без вилок и ножей, руками.
Дают мясо и даже пиво. Официант не мылся с начала империалистической войны.
На Пахотной стороне скирды хлеба.
В городе едят сытно, но очень скверно, масло сурепное, мучительное.
И весь город одет в один цвет – синенький с белой полоской, так выдали.
А вообще все пореквизировано, до чайных ложек со стола.
Страшно голо все. И было, вероятно, все голо. Только раньше жили сытнее.
Остановился жить, т<о> е<сть> дали мне комнату через Совет, у одного сапожника.
Сапожник с двумя сыновьями раньше работал и имел ларек на базаре; арестовали его как представителя буржуазии, подержали, потом стало смешно, отпустили, только запретили частную работу.
Вот и жил потихонечку.
Я благодаря связям получил место агента по использованию военного имущества, «негодного своим названием», то есть не могущего быть использованным по своему прямому назначению.
Это – старые сапоги, штаны, старое железо и вообще разный хлам.
Должен был принять этот хлам, его рассортировать и переслать в Саратов. Я же предлагал устроить починочную мастерскую в Аткарске.
Мне дали хлебные амбары, доверху наполненные старыми сапогами и разной рванью.
Я взял своего хозяина с его сыновьями, принанял еще несколько человек, и мы начали работу.
