Студенты работали, очень стараясь.
Солдаты их не любили за еврейство. Мне мое еврейство прощали.
Я для солдат человек странный.
И вот сидят люди на сквозном мосту, делают одно дело и попрекают друг друга.
А один еврей был у нас из комсомола. Фамилия вроде Брахман.
Поступил он добровольцем. Нужно здесь поделиться с вами одним воспоминанием.
На улице города Соложбулака (в Курдистане), а город этот раньше славился листьями, шкурами и павлинами, увидал я раз группу солдат.
Они весело подкидывали ударами сапог, тяжелых сапог, персидскую кошку с привязанной к хвосту жестянкой от керосина.
Кошка то притворялась мертвой и лежала как дохлая, то вдруг, собрав все силы, бросалась в сторону прыжком, но жестянка задерживала, и тут ее ударяли сапогом под живот так, что она как-то натягивалась, летя в воздухе.
Хозяин, перс или курд, стоял в стороне и не знал, как отнять от солдат свою кошку.
Брахман был у нас в отряде этой кошкой.
На войну он попал с целью сразу вылезть в командные курсы. Но его вежливо поймали и сказали – «служи». И на резолюции было написано: «Заставить служить».
И правы ведь.
Брахман боялся бомб.
Заставили бросать. Он приучился. Отнеслись без удовлетворения. А он был грязный, развел на себе вшей, растравил на паху раны, прикладывая листья табака.
Живой, реализированный плакат за антисемитизм.
Но – как его травили!
Мы готовились взорвать мост. Поставили на ферму динамит. В середине повесили колбасы из динамита. Взорвали.
Помню мгновение страшного удара. Мост раскололо, но обломки повисли.
И вдруг пламя на одном крайнем бревне…
Весь мост в пламени через минуту.
Ведь мы не хотели, нам мешала только средняя ферма.
Громадный мост, который строили много лет, высотой около десяти саженей, горит, как куча щепок.
Бедный Миткевич!
Мост горит – демонстративно. И я приложил руку к разрушению России.
На берегу собрался весь Херсон. Рад. Ведь в России иногда и радуются так: «А у большевиков-то дров нет, вымерзнет в эту зиму Россия». Хитрая, тараканья нация, верит в свою живучесть, думает: «Большевики-то вымерзнут, а мы как-нибудь к весне и отойдем».
И знает нация, что ее много. А мост подхватывается пламенем. Как будто в небо его несет.
У моста, в воде солдаты с пожарными кишками. Не знаю, где достали. Поливают его. Поминутно окунаются. Одежда тлеет. Публика на берегу – больше бабы – радуется; «Так его, так, что на него смотреть. Жги Россию». А у нас своя забота: опасность, что завалит обломками фарватер.
Миткевич лезет в мост на лодке с шестами.
Хочет не дать запутаться обрушившимся обломкам в сваях так, чтобы закрылся проход. Но мост сгорел благополучно.
Хмурые мы возвращались домой. Ведь столько дерева сгорело!
А год-то был 1920-й, а не 1917-й, уже не пожарный год.
Вернулись в Херсон.
Пароль в городе в эту ночь, помню, был «Дредноут».
Жили мы себе тихо, в рвах старой крепости.
Бросали бомбы, взрывали иногда сразу пуда два секрита.
Взрыв – это хорошо. Подожжешь шнур, отбежишь, ляжешь, смотришь.
Вспухает на глазах земля.
Пузырь растет в долю доли секунды, отрывается от почвы. Взлетает темный столб. Весь крепкий. Твердый. Стоит большой. Потом смягчается, распадается в дерево и падает на землю черным градом.
Красиво, как лошадиное ржание.
Подрывной материал у нас был плохенький.
А учить людей нужно было торопиться.
Земля вокруг врангелевцев пухла пузырем, пузырь уже отделялся от почвы.
Вдруг встанет к небу!
Во всяком случае, тогда придется при отступлении взрывать мосты. Нам приказали приготовить людей в неделю.
Работали и днем, и ночью.
Приходилось учить работать в условиях, в которых работать нельзя. Например, делать взрывы, не имея бикфордова шнура.
В таких случаях можно устроить взрыв, вставив детонатор (запал) от ручной гранаты и к чеке запала приделав бечевку.
Вытащить чеку, терка запала загорится, и через три секунды будет взрыв.
У нас были ручные гранаты немецкого образца. В них пружинку терки удерживает гибкая пластина, закрепленная чекой.
Вытаскиваете чеку, держите пластинку в ладони руки и, прижимая ее к телу бомбы, бросаете в воздух, пластинка падает, терка загорается. И взрыв.
Так и сделали. Вставили в пудовую жестянку секрита запал, привязали к чеке веревочку, спрятались за горку, потянули.
Ждем три секунды.
Тишина.
Потянули еще, к нам тогда притащилась и сама Чека.
А взрыва нет. Может быть, испорчен запал?
По уставу в таких случаях нельзя идти к месту неудачного взрыва. Нужно, кажется, ждать полчаса. Очень благоразумно.
Но тишина какая-то уж очень полная.
Встали и пошли гурьбой к месту взрыва (несостоявшегося).
Идем, вдруг Миткевич присел на землю и говорит: «Шкловский, дымок!»
И действительно, запал пускает свой тихий трехсекундный дымок. Значит, вдруг загорелся.
Осталось две секунды, может быть, одна.
Я подскочил к секриту, вырвал запал и бросил его в сторону, он взорвался в воздухе.
А сам сел на землю. Ног нет. Солдаты встают с земли. А ложиться не стоило, потому что воронки на всех бы хватило. Подходит ко мне один и говорит: «Вот так-то вы, наверное, и взорветесь!»
К вечеру это было убеждение всей команды.
Произошло же, по всей вероятности, вот что. У нас не было проволоки укрепить запал в заряде, чтобы он не был вырван вместе с чекой бечевкой.
Мы обложили запал камнями. Один камешек, как видно, сперва помешал пластинке отскочить, но потом как-то отвалился. Тогда запал загорелся.
Жена моя спрашивала каждый день:
«Ты не взорвешься?»
Я ходил в зеленом костюме из оконного драпри.
Идешь ранним утром по парку.
Посреди парка дуб, под дубом могила. Из этой могилы каждое правительство вытаскивает чужого покойника и вкапывает туда своего.
Если бы я взорвался, то меня, я думаю, закопали бы туда.
Солдаты похлопотали бы, они меня очень любили.
