затолкали в трюм, где до тех пор сидели схваченные ими негры.
Гордону пришлось остаться со своими солдатами на пароходе, чтобы охранять узников.
Поляки хотели как можно быстрее пуститься в обратный путь, их беспокоил Томек, очень ослабевший от долгого тюремного заключения. Вильмовский жаждал поскорее вывезти его из опасного, жаркого, влажного климата. Их мысли занимала и оставленная в Хартуме Салли — больная, одинокая, когда еще дойдут до нее добрые вести. Все мечтали о том дне, когда снова будут вместе, счастливы, как никогда прежде, и, как никогда прежде сознающие хрупкость своего счастья.
Но одно приглашение они отклонить не могли. Надо было принять участие в пиршестве, устраиваемом в деревне Кисуму. Отправились туда все четверо, вместе с Маджидом и Наджибом, освобожденным одновременно с Томеком. Смуга подстрелил двух антилоп, чтобы не придти с пустыми руками.
Но еще до этого к Новицкому подошел Автоний.
— Куя! Куя![182] — повторял он.
— Что ты говоришь? — не понял Новицкий.
— Пойдем со мной! — сказал Автоний.
Моряк, Томек и Маджид без лишних слов двинулись следом. Мальчик привел их на свою любимую поляну и усадил в зарослях на ее краю, сам же начал кружить по лугу, тихонько посвистывая. В кустах напротив послышался шелест. Обеспокоенный Новицкий схватился за оружие, но Томек успокаивающе положил ему руку на плечо.
Из высокой травы вышла птица. Она вытянула шею и как будто потянулась, распрямляя крылья, подняла и опустила шею, что-то клекоча, словно кланяясь Автонию. А тот обнял ее за шею и стал гладить. Птица принимала ласку терпеливо, стальные, с небольшим зеленым и коричневым отливом перья пушились от удовольствия. Автоний вполголоса что-то говорил ей, потом тихонько позвал:
— Буана! Буана! Куя![183] Крайне осторожно они подошли поближе. Птица начала вертеть головой, открывать свой огромный клюв, но успокоенная Автонием, позволила приблизиться.
— Абу маркуб, — прошептал Маджид. — Отец туфли, — перевел он арабское название птицы.
— Да, это она, — подтвердил Томек. — Нам повезло. Она живет только в этой части Африки.
Все были тронуты необычной дружбой мальчика с вольной птицей. Наглядевшись досыта, они оставили Автония с его любимцем, а сами вернулись в деревню.
Вечером началось пиршество. Смуга попросил Кисуму, чтобы тот показал им то чудесное лекарство от обжорства. Четверо поляков в изумлении рассматривали бутылочку с произведенным в Кракове лекарством, которое негры в этой деревне почитали, как амулет. По словам вождя, необыкновенный белый целитель гостил в их деревне четыре года назад.
— Это был великий колдун, — рассказывал Кисуму. — Такой же, как буана, — добавил он, обращаясь к Новицкому.
— Да, верно, великий колдун, — вторил Мунга.
Кисуму порылся в корзине и с превеликим почтением добыл из нее тетрадь и… огрызок карандаша. В тетради оказалось несколько зарисовок человеческих типов, характерных для этой части Африки. Негры вспоминали, что белый человек измерял их, заглядывал в рот и переносил все на бумагу.
— Великий, великий колдун! — повторяли они с восторгом, вращая белками глаз.
— Кто бы это мог быть? — недоумевал Новицкий.
— Думаю, какой-нибудь ученый[184], — ответил Вильмовский. — В последние годы было организовано немало научных экспедиций в Африку. Если это поляк, то он, наверное, происходит из Галиции, раз лекарство сделано в Кракове.
Обратная дорога была запланирована таким образом, чтобы помочь Гордону доставить пленников в Хоиму — столицу королевства Буньоро. Гордон опасался, что с одной горсткой чернокожих солдат он не справится с таким заданием.
Пленников рассадили по лодкам. Держались они спокойно, не пробовали бежать. Гарри, известный как человек с корбачом, не вымолвил ни слова, сколько бы к нему не обращались, только смотрел взглядом, исполненным презрения и ненависти.
Из Бутиабы — порта на озере среди вулканов, перемежающихся с джунглями, в которых выделялись почти тридцатикилометровые стволы черного и красного дерева, тянулась саванна, покрытая полями табака, проса и кукурузы. В Хоиме их принял британский вице-губернатор и чернокожий.король Буньоро — Андреа Луганга. Через несколько дней из Хоимы они направились к городу Рейяф, расположенному вблизи первой, если считать с юга, катаракты на Ниле.
Томек отдыхал, набирался сил. Он обещал друзьям дать полный отчет о том, что с ним произошло, как он прожил все это долгое время, когда они считали его погибшим. Но о чем бы его ни спрашивали, он неизменно отвечал:
— Позднее. Позднее, когда соберемся все вместе. И не беспокойтесь, — добавлял он с проблеском прежнего юмора в глазах, — этого хватит на долгие дни и часы.
Зато они часто доставали фигурку фараона, о существовании которой и о ее потере рассказывала Смуге и Вильмовскому в лагере у подножия колоссов Мемнона Салли. И все еще никак не могли решить, какую же она скрывает тайну? А Томек улыбался, беря ее в руки, будто знал…
XXIV
Рассказ Томека
Также, как трудно найти слова, чтобы описать встречу отца с окончательно, как уже казалось, утраченным сыном, также невозможно выразить и то, что чувствовала Салли. В английских казармах Хартума, еще не поправившаяся после приступа малярии, она приветствовала друзей целыми и невредимыми: Смугу, Новицкого, Вильмовского, которого она любила, как отца, а вместе с ними… Томека. Среди шума встречи и восклицаний это было как капля тишины, минута отдыха. А после этой тихой передышки они радовались, как дети. Всех охватило могучее желание как можно скорее оказаться на корабле, следующем в Европу. Как будто это означало бы, что они возвращаются домой.
В Хартуме друзья оставались недолго, чтобы проститься с Гордоном, которого искренне полюбили в Асуане. Их горячо встретили страшно соскучившиеся Патрик и Динго. Маджид с Наджибом тоже хотели как следует принять дорогих гостей. Гости не пытались узнать, каким образом оба купца попали в лапы к «фараону». Купцы же, красочно расписывая приключившееся с ними, ни словом не обмолвились о том, какие дела загнали их так далеко на юг. Сейчас всех интересовало только одно: что произошло с Томеком. Но и это отложили до того времени, пока не сядут на корабль. Они хотели выслушать все как следует.
А заняло это много дней и вечеров.
Когда я оставил тебя, Тадек, и Патрика, я направился на запад. Воды со мной было немало, но все больше докучал голод. И солнце палило все сильней. Я упорно брел по зыбучему песку, по жаре. Как говорят люди пустыни: «Я одиноко странствовал по барханам в сопровождении лишь Бога». Никогда еще эта истина не представала передо мной столь убедительно. Тяжкий груз пронзительного одиночества. Умереть мне не давали вода, сила воли и память. Особенно память поддерживала во мне надежду. Я думал о тебе, Тадек, о Патрике… О Салли, о Смуге и моих родителях. Возможно, это выглядит странно, но чаще всего я думал о матери, и это казалось мне тогда зловещим предзнаменованием.
Я не знаю, отец, помнишь ли ты вокзал на варшавско-венской линии железной дороги. Мы тогда прощались с тобой, ты уезжал в эмиграцию. Эта сцена сильно запечатлелась в моей памяти, хотя и было мне тогда немного лет. Я не понимал, почему мама плачет, а ты украдкой вытираешь слезы, отчего ты так крепко прижимаешь меня к груди. Все это произвело на меня большое впечатление, ведь ты до тех пор никуда не ездил, я никогда не бывал на вокзале. Ты, наверное, не знаешь, что когда поезд ушел, мама сказала:
— Не надо плакать! Нам надо жить, сынок! Жить для отца!
Одинокий, в безбрежной пустыне я часто повторял себе эти слова. Я упорно говорил себе:
— Я должен дойти! Я должен их спасти! Должен!
В какой-то момент мне показалось, что я уже близко, что чувствую влажное дуновение. И тогда наступил самый тяжелый кризис. Я с трудом держался на ногах, несколько раз падал. Воды уже не хватало, горло горело от сухости, глаза щипало, они склеивались. Необходимо было отдохнуть. Необходимо! Я просто
