условиях. К переезду, который состоялся весной, полы еще не были отциклеваны, камин не сложен, не развешаны по местам кухонные шкафчики. Но уже на следующее утро он отвел Кейт в ее полностью отделанный кабинет. После того как все вещи были выгружены и фургон уехал, он в тот же вечер отциклевал у нее полы, а наутро перетащил наверх письменный стол и книжные полки. Она села за письменный стол, ласково провела рукой по столешнице, выдвинула и снова задвинула ящик, посмотрела в левое окно на пруд, в правое — на лужок.
— Ты правильно поставил стол. Я не хочу выбирать между водой и землей. А так, подняв голову, я буду смотреть в угол. В старинных домах привидения появляются из углов, а не через дверь.
По бокам от кабинета Кейт располагались общая спальня и комната Риты, с другой стороны дома находились ванная и комнатка, в которой едва поместились стол и стул. Пространство нижнего этажа, куда ты попадал со двора, разделялось, благодаря камину и несущим деревянным столбам, на кухню, столовую и гостиную.
— Не лучше ли вам с Ритой поменяться комнатами? Она же у себя только спит, а тебе будет тесно писать в этой комнатушке.
Он сказал себе, что Кейт предложила так из лучших побуждений. Возможно, ее немного мучила совесть за то, что со времени их знакомства ее карьера пошла в гору, в то время как у него дела покатились вниз. Его первый роман, ставший в Германии бестселлером, нашел в Нью-Йорке издателя, а в Голливуде — продюсера. Так он, начинающий писатель, приехавший в Америку с лекциями, познакомился с Кейт. В Америке он еще не заслужил широкого признания, но считался многообещающим автором, у него уже готов был замысел следующего романа. Но за ожиданием так и не начавшихся съемок, разъездами с Кейт, на которую посыпались приглашения со всего света, и заботами о Рите до второго романа у него все не доходили руки и он не продвинулся дальше беглых заметок. На вопрос о профессии он по-прежнему отвечал, что он писатель. Но у него не было в работе нового проекта, хотя при Кейт он в этом не признавался, да и сам себя порой тоже обманывал, делая вид, будто это не так. В общем, на что ему, спрашивается, большая комната? Для того чтобы еще яснее ощутить, что он не продвинулся ни на шаг?
Следующий роман он все откладывал на потом. Если у него тогда еще останется к этому какой-то интерес. Все чаще он замечал за собой, что его гораздо больше волнует вопрос, пойдет ли Рита в детский сад. Если да, то она уже не будет ему принадлежать.
3
Разумеется, оба родителя любили Риту. Но Кейт могла представить себе свою жизнь без детей, а он — нет. Забеременев, она вела себя так, словно ничего не случилось. Он настоял на том, чтобы она сходила к врачу и посещала занятия по гимнастике для беременных. Снимки, сделанные на УЗИ, прикрепил на стенку он. Он гладил толстый живот, разговаривал с ним, читал ему стихи и давал слушать музыку, Кейт с юмором это сносила.
Любовь Кейт была практичной. У ее отца, профессора истории в Гарварде, и матери-пианистки, постоянно уезжавшей в турне с концертами, дело воспитания их четверых детей было поставлено на деловую основу, как управление хорошо налаженным промышленным предприятием. Для детей нанимали хорошую няньку, они учились в хороших школах, брали уроки иностранного языка и музыки у хороших учителей и всегда встречали со стороны родителей поддержку во всех своих начинаниях. Они вступили в жизнь с сознанием, что добьются всего, чего захотят, что с мужьями и женами у них все сложится как надо, у тех тоже все пойдет без сучка без задоринки на работе, дома и в постели, а рядом с ними как бы заодно, подобно им самим, вырастут их дети. Смазкой, на которой крутились колесики этой семьи, служила любовь.
Для него любовь и семья были желанной мечтой, которую он взлелеял в душе, глядя на то, как брак его родителей — конторского служащего и водительницы автобуса — все больше погрязал в трясине озлобленности и крикливых скандалов, сопровождавшихся драками. Ему тоже перепадало от рукоприкладства родителей. Но он воспринимал побои как заслуженное наказание за какую-нибудь провинность. Когда родители начинали орать друг на друга, а затем перебранка переходила в драку, ему и его сестрам казалось, словно под ними проламывается лед и они проваливаются в прорубь. Его мечты о семейной жизни и взаимной любви были толстой коркой льда, на котором хоть пляши. В то же время в этих грезах надо было крепко держаться друг за дружку, как держались друг за дружку он и его сестры при виде разбушевавшихся страстей.
В Кейт он вложил свои упования на толстую корку льда. На званом обеде, устроенном во время книжной ярмарки в Монтерее, они оказались соседями за столом: молодая американская писательница, чей первый роман только что был куплен немецким издательством, и молодой немецкий писатель, чей первый роман только что с успехом вышел в Америке. If I can make it there, I’ll make it anywhere![9] Увидев свою книжку в витринах американских магазинов, он чувствовал себя окрыленным и с увлечением рассказывал соседке по столу о своих успехах и планах. При этом он был похож на неуклюжего щенка. Ей было весело и трогательно на него смотреть, а ему ее общество придавало уверенности. Он привык, что обычно притягивает внимание немолодых, добившихся преуспеяния женщин, вызывая у них желание взять его под свое крылышко; его это страшно раздражало. А тут им заинтересовалась Кейт, которая была немного моложе его и пока еще не сравнялась с ним в успешности. Мнение окружающих ее, казалось, не трогало. Когда он вдруг, к удивлению хозяина, поднялся из-за стола и пригласил ее танцевать, она весело согласилась.
В тот вечер он в нее влюбился. Она легла спать растерянная. При следующей встрече на книжном фестивале в Пасо-Роблесе, где Кейт пустила его в свой номер, он оказался вовсе не тем неловким мальчиком, каким она его себе представляла, а полным страсти мужчиной. Так ее еще никто не любил. Никто до него не обнимал ее так жадно, не льнул так крепко, не размыкая объятий даже во сне. Это была какая-то безоглядная, всепоглощающая разновидность любви, которой она еще не встречала, это пугало ее и влекло. Снова вернувшись в Нью-Йорк, он там остался, продолжая неловко и упорно за ней ухаживать, пока она не разрешила ему переехать к ней. В ее квартире места хватало. Опыт совместного житья оказался удачным, и через полгода они поженились.
Совместная жизнь постепенно менялась. Вначале оба работали рядом, за соседними столами, дома или в библиотеке и вместе выступали на публике. Затем у Кейт вышла вторая книга и стала бестселлером. Теперь она уже выступала одна. После третьей книги у нее начались разъезды по всему свету. Он часто сопровождал ее, но уже не желал принимать участия в официальных мероприятиях. Хотя Кейт и представляла его всюду как известного немецкого писателя, однако ни его имя, ни книга, которую он написал, никому не были известны, и ему были ненавистны любезности, оказываемые ему в качестве супруга Кейт. Он почувствовал, как она боится, что в нем говорит зависть к ее успеху:
— Я не завидую. Ты заслужила свой успех, и я люблю твои книги.
Точек соприкосновения в их жизни становилось все меньше.
— Так дальше нельзя, — сказал он. — Ты слишком подолгу отсутствуешь, а когда ты здесь, то возвращаешься домой выжатая как лимон, у тебя нет уже сил на разговоры, нет сил, чтобы любить.
— Я и сама замучилась от этой кутерьмы. Я уже почти от всего отказываюсь. Что мне делать? Не могу же я отвечать отказом на все предложения!
— Что же тогда будет, когда появится ребенок?
— Ребенок?
— Я нашел тест с двумя красными полосками.
— Это еще ничего не значит.
В первый тест Кейт даже не поверила и сделала второй. Став матерью, она тоже сперва не хотела верить, что придется что-то менять в своей жизни, и продолжала вести прежнюю жизнь, как до рождения ребенка. Но когда она вечером, вернувшись домой, брала дочку на руки, та начинала извиваться и тянуться к отцу. Этого Кейт не выдержала, и сердце ее затосковало по другой жизни, где будет только ребенок, муж, писательство, и ничего больше. В суете нового дня тоска забывалась. Но потом начала возвращаться, и чем
