рассердить.
— А я пойму что-нибудь в твоих книгах, — спросила она, — если почитаю то, что ты написал? Мне бы хотелось.
— Я пришлю тебе что-нибудь, постараюсь выбрать книгу, которая будет тебе интересна. Дашь мне свой адрес?
Она вытащила из сумочки визитку и протянула ему.
— Спасибо. — Он не отложил визитку в сторону, держал в руке. — А я-то до седых волос дожил, а так и не сподобился завести визитные карточки.
Она засмеялась:
— Еще не поздно! — И встала. — Позвони-ка, вызови мне такси.
Следом за ним она вошла в кабинет, находившийся рядом с той комнатой, откуда вела дверь на террасу. Из окон кабинета также открывался вид на горы. Пока Адальберт звонил, она огляделась. Да, и здесь стены снизу доверху заставлены книжными полками, на письменном столе опять же книги и бумаги, сбоку от него — еще стол, с компьютером, а с другой стороны — досочка, вся заклеенная счетами, квитанциями, газетными вырезками, записками и фотографиями. Высокая худенькая женщина с грустными глазами, наверное Юлия. Молодая женщина с упрямым замкнутым лицом — это дочь. Со следующей фотографии прямо в объектив смотрела черная собака с такими же печальными глазами, как у Юлии. А вот и сам Адальберт, он, в черном костюме, стоит в группе мужчин, все они тоже в черных костюмах, похожи были бы на выпускников школы, если бы не возраст. Дальше: мужчина в военной форме и женщина в платье медицинской сестры, взявшись под руку, позируют перед входом в дом — родители Адальберта, кто ж еще.
А потом она увидела маленький черно-белый снимок — это же она сама. И он. На перроне, стоят обнявшись. Но это же не… Она потрясла головой.
Положив трубку, он подошел:
— Нет, это не тогда, когда мы прощались. Мы однажды встречали тебя с поезда — твоя подруга Елена, мой приятель Эберхард и я. Дело было вечером, мы вчетвером пошли на реку, устроили пикник. Эберхарду от покойного деда достался граммофон, такой, знаешь, с ручным заводом, а у старьевщика он купил целый короб пластинок из шеллака, и до поздней ночи мы танцевали. Ты помнишь?
— И… эта фотография все эти годы висела тут, рядом с твоим столом?
— В первые годы — нет. Потом — все время висела, всегда. Такси уже едет.
Они вышли на улицу.
— Это ты занимаешься садом?
— Нет, садовник. А я подрезаю розы.
— Спасибо тебе, спасибо… — Она обняла его и тут почувствовала, как он исхудал. — Слушай, а как у тебя со здоровьем? Совсем худой стал, кожа да кости.
Он крепко обнял ее правой, единственной рукой:
— Счастливо тебе, Нина.
Подъехало такси. Адальберт усадил ее в машину, захлопнул дверцу. Обернувшись, она долго смотрела на него: он стоял на дороге и делался все меньше и меньше.
11
Эмилия, дожидавшаяся в холле, вскочила и бросилась ей навстречу.
— Ну как?!
— Завтра расскажу, когда поедем. А сейчас я хочу поужинать и сходить в кино. Все!
Они ужинали на террасе, выходившей во внутренний дворик. Пришли рано, за столиками никого еще не было. Стены со всех четырех сторон защищали террасу от уличного шума и суеты. Где-то на крыше распевал дрозд, около семи донесся звон колоколов в церквах — и все, тишина. Эмилия слегка обиделась и была не очень-то разговорчива, так что ужинали в молчании.
Ей было совершенно все равно, что там за фильм показывали. Она и раньше лишь изредка выбиралась в кино, к телевизору тоже не пристрастилась. Но мелькание ярких разноцветных картин на громадном экране было ведь сильным переживанием, а она хотела в этот вечер каких-то потрясающих переживаний. Фильм их принес; правда, получилось не так, как она надеялась, — ничего она не забыла в кино, напротив, все вспомнила: сны и мечты своего детства, грезы о чем-то смутном и более прекрасном и значительном, чем будничные дела в школе и дома, вспомнила и свои жалкие старания найти это прекрасное и значительное в балетных танцах, в игре на фортепиано. Паренек, герой картины, безумно увлекся кино и не отставал от киномеханика в маленькой сицилийской деревушке, пока тот не взял его в помощники, вроде как ассистентом; в конце концов парень стал настоящим кинорежиссером. А от ее детских грез в конце концов осталась одна-единственная мечта — встретить мужчину своей жизни, и даже тут она потерпела неудачу.
Ну и ладно, она никогда не поддавалась этой слабости — жалости к себе, и сегодня тоже не поддалась. После кино Эмилия, с глазами полными слез, обняла ее, прижалась. Она ласково потрепала внучку по плечу, но обнять… нет, все-таки не смогла. А тут и Эмилия отстранилась, и они просто пошли рядом по улицам, залитым вечерним солнцем.
— Ты правда хочешь ехать домой уже завтра?
— Завтра очень-то рано возвращаться мне незачем, так что выехать можно не с самого утра. Позавтракать хорошо бы в девять. Ты не против?
Внучка кивнула. Но она, конечно, была недовольна и своей бабкой, и итогом этих двух дней.
— Неужели ты сейчас вот ляжешь и заснешь, как будто ничего и не было?
Она засмеялась:
— Даже если что и было, все равно я засну, как будто ничего не было. Понимаешь ли, в молодости ты или спишь, или бодрствуешь, а в старости появляется третий вариант — ночи, когда не спишь и не бодрствуешь. Странное такое состояние, и один из секретов сносной старости — уметь примириться с этим состоянием. Ну, хочешь, пойди погуляй по городу, я разрешаю.
Она поднялась в своей номер и легла. Уж конечно, всю ночь проворочается, будет то засыпать, то просыпаться, вспоминать, думать и снова то засыпать, то просыпаться. Но она заснула сразу и до утра ни разу не проснулась.
Потом они пустились в обратный путь той же дорогой, бежавшей вдоль изгибов и поворотов реки. Эмилия, уразумев, что расспросы ни к чему не приведут, ни о чем не спрашивала. Но ждала.
— Все было не так, как я тебе рассказывала. Он не бросал меня. Это я его бросила.
Вот и весь сказ. Но пришлось продолжить ради внучки:
— Когда мы прощались на вокзале, я знала, что он скоро вернется, знала и то, что ни написать, ни позвонить он не сможет. И я могла бы дождаться его возвращения. Но родители пронюхали, что нет у меня никакой студенческой практики, и свистнули Хельмуту. Попросили привезти меня домой, он и привез… Боялась я жизни с Адальбертом, боялась бедности — он-то в ней вырос, вообще бедность никогда его не пугала, — боялась его мыслей, которых не понимала, боялась разрыва с родителями. А Хельмут был из моего мира, вот и удрала я в свой привычный мир.
12
— Почему же ты рассказывала мне совсем не так?
— Я думала, что все это было не так. Даже вчера еще, когда говорила с Адальбертом.
— Разве можно…
— Можно, Эмилия, можно. Я не вынесла, поняв, что приняла неправильное решение. Адальберт говорит, никаких неправильных решений в жизни не бывает. Значит, я не вынесла, что приняла то решение,
