своего в сапожники отдала!» Раньше – «в портные» – было!
– А фуражку и сапоги запру, не шляйся!… Угасающим голосом я просил:
– Дайте мне, ради Бога… венского питья… Должно быть, тиф у меня начнется!…
– Не венского тебе питья, а касторки выпьешь! Лень, а не тиф у тебя, лентяя! Книжечку до свету читаешь? Выгонят вот, и будешь, дурак-неуч, камни гранить, конторщиком!…
Все проходит. Пробило девять. Я оделся и увидал смя-тую бумажку, мои стихи! То, что вчера случилось, казалось гадким. Как я взгляну на Пашу?… Взялся за геометрию и стал разбираться в теоремах. Потом занялся стишками. Надо переписать для Паши. Я стал перечитывать – и ужаснулся. До чего же глупо! «А губки – розовый арбуз!» У ней чутошный ротик, как у рыбки, и вдруг – арбуз! К черту арбуз, и не нужно тогда – «из Муз!»
И я стал переделывать. Вспомнил вчерашний вечер, увидел губки…
Это же ужасно: «сей листок»! «На последнем сем листочке напишу четыре строчки»… Так и Сметкин напишет! Вспомнил, как целовались с Пашей, – и сразу вышло:
Как это верно, что любовь рождает поэзию! Какая тонкость! Она не поймет, пожалуй, что значит «урони лепесток», но я объясню ей, и все поймется. В какой же восторг придет и уронит не один «лепесток», а много!
На радостях от удачи я пробежал «об окружностях» и быстро решил задачку. А раньше все путал с сектором. Ясно: я стал умней! Совесть моя затихла: вовсе я не дурак-неуч.
Я видел из окошка, как Степан подал к крыльцу пролетку. Уехали! Сестры ушли в гимназию. В доме осталась только тетка. Но она побежит к «Нечаянной Радости» молиться о мучнике.
Постучалась Паша:
– Скорей вставайте, чаю вам приготовила! Пока никого нету…
– И тетки нет?
– Унесло!
И она раскатилась с лестницы.
«Бес у нее в ногах! – нежно подумал я. – Совсем и не придает значения. Опять будем целоваться!»
Я надел белую курточку, которая шла ко мне. Совсем молодчик! И пошел, посвистывая, в столовую. Навстречу попалась Паша, бежала с самоваром.
– Слава Богу, выздоровели, – сказала она смеясь, словно ничего не было. – Я вам розанчик припасла с колбаской, а то не велено ничего давать… пусть постится!
Стукнула самовар и убежала. Я нашел розанчик и сливки. «Какая же она милая! – радостно думал я, хрупая розанчик, – какая у ней чуткая душа! Да, она будет любящая жена… Дикие предрассудки, что простая крестьянка не может играть роль в обществе. Наденет шелковое платье и шляпку, сядет в коляску, – никто и не отличит! Ездит вон Лавриха в бархате на своей лошади, а отец у ней землю пашет… Можно замечательно образовать!»
– Велели непременно выпить! – давясь от смеха, сказала Паша и поставила на стол чашку. – Велели побожиться, что скажу правду, что выпили…
И засмеялась хрустальными глазами.
– Если ты побожилась, придется выпить? – спросил я ее шутя, и стало совсем легко. – А вдруг ты попадешь в ад? Нет, мне тебя очень жалко…
Она схватилась за живот от смеха, вырвала у меня чашку и выплеснула в окошко.
– Выпили! А поп простит.
Я схватил ее за руку, но она вырвала и погрозилась:
– Это с понедельника-то, на всю неделю?… У вас и живот болит…
– Ну, Па-ша… разочек только?… Она весело замотала головой.
– Погоди до вечера, когда делать нечево!
Она отбежала к двери и стала слушать, плутовато поглядывая ко мне.
– А тетка вернется, подкрадется?… У ней плюнелевые, тише мыши! Это с меду вчера я так… а днем стыдно небось!…
Она взглянула бойко из-под бровей, вздохнула. Я тихо подошел к ней. Она прислонилась к двери, закинув голову.
– Что вы только со мною делаете… – сказала она мечтательно.
Я взял ее за голову и поцеловал нежно-нежно.
– Ах, как целуетесь хорошо… – шептала она с закрытыми глазами. – И вчера… губы обметало даже… Никак идут?…
Словно она проснулась: взглянула, застыдилась.
– Ступайте, учитесь, право… Нет, оставьте… еще застанут!… Тогда меня, прямо…
– Ну, не буду… Я тебе по-печатному написал стишки. Вечером приходи, отдам.
– Теперь дайте!
И лицо ее так и засияло.
