– Нет, лучше вечером. А ты уронишь… несколько «лепестков»?…
– Это каких таких лепестков?… – спросила она серьезно.
– А вот послушай.
И я прочитал стишки. Она отгадала сразу.
– Ах, ты… Уж и хитру-щий ты-ы!… – сказала она чудесно и стала опять на «ты». – А знаешь, миленький… всю ночь не могла заснуть! Под самое утро только… Я играл ее пальцами. Они были совсем покорные. Она стала вертеть моими.
– Ой, не жми так, бо-льно!… – сморщилась она вся и сама сделала мне больно. – Иди лучше учить уроки…
А сама все не отпускала.
– А вчера я хотел постучать к тебе…
– Чего выдумал! – зашептала она испуганно, и глаза ее сделались большими. – И не выдумывай никогда! Нельзя…
– Да не постучал же! Я подумал, что это неблагородно, мне стало стыдно, и не пошел…
– Уж не ври, не ври!… – мазнула она меня пальцем, – я все слыхала! И дверью, как стукнули… У меня свет горел. Чего вам нужно?…
– Хотел в последний разок поцеловаться…
– Зна-ю, какие последние! Никогда не смейте, нехорошо…
– Я видел, как ты погасила лампочку!
– Потому и погасила! Не глядите. Мало ли… раздетая была, может… Бесстыдники! Подсматривали?… – сказала она, стыдясь.
– Ей-Богу, Паша, я не подсматривал! Это бы подло было! – старался уверить я.
– Все вы одинаки, знаю… Образованные-то еще хуже! Мне до того понравилось, что она так стыдлива, и я поцеловал ей руку.
– Ай, разве можно!… Это попам целуют да мамаше! – отдернула она руку.
Мы шептались, пока не окликнула ее кухарка.
Но вчерашнего я не чувствовал. Не было в ней чего-то, что манило меня вчера. Она была в затрапезном платье. Ни фартучка на ней не было, ни голубого бантика. Я видел из окошка, как вытрясала она ковры, потом полоскала у колодца. Совсем простая! И хвост даже подмочила. А ноги – в разношенных башмаках, ушастых!
День был совсем весенний. Распушившийся за ночь то-поль стоял зеленый, и в комнате стало по- другому. И старые сараи обновились; за ними зеленело. Прохаживался с метлой Карих, толстуха выносила ведра. Было отлично слышно.
– Ночью будто звонок к вам был? – спрашивал толстуху Карих.
– Наше такое дело. Симочку на практику вызывали.
– Государственное ваше дело, да больно беспокойно. А для нежной особы!… Лучше жить в покое. У кого капитал, спишь до сколько хочешь, чайку попил – то-се… «Листок» почитаешь, кого обокрали… А тут в самую полночь с-под одеяла выхватют! Беспокойное ваше дело…
– Как можно, с капиталом! Будь у нас капитал… – Яишничиху мне сватают с Серпуховки, две у ней лавки… ну, только необразованная, и из роту пахнет. А моя мечта… даже рояль купить, чтобы всякие романцы, как приятно! Вон, пастух завел для «молодой» рояль… одну польку и выучилась, глядел я. И то, знаете, приятно. Сядет у окошка, а она польку играет.
– Да что… сына бьет, а сам со снохой живет!
– Сказать по правде, мне ее сватали. Она, я вам скажу, такой породы, что… деликатно нельзя сказать. Я ее отверг. Мне надо существо тонкое, в мечтах! – сказал вдохновенно Карих. – Я ищу существо с манерами, только счастья не задается. У пастуха один-разъединый был билет внутренний заем, и выиграл в прошлом годе сорок тыщ! А я владетель сороками билетами от папаши-покойника, и пятнадцать годов все жду. А могу двести тыщ выиграть!
– Co-рок билетов! – выкрикнула толстуха.
– Это для подарка только. У меня капитал Кредитного банка, по шесть процентов! Имейте в виду!…
– Капитал… как же можно!
– И я человек определенный! – постучал метлой Карих.
Обедать по случаю «живота» не пришлось, но Паша принесла мне украдкой вчерашнего супу с потрохами и хороший кусок телятины.
– На Рыжего свалила, утащил будто. Лупила его кухарка!…
– Зачем ты, Паша?…
– А вас-то еще жальче… одни вон глаза остались! – сказала она сердечно. – Стишки дадите?…
Я дал бумажку. Она тут же запрятала за лифчик. Женька почему-то не заявлялся, – а всегда заносил уроки. Фуражку мою забрали.
– Надо узнать уроки!… – просился я. – Дайте же, наконец, фуражку! И когда экзамены, не знаю…
Наконец заступилась тетка:
