Коротков все еще молчал.
– Так вы слишком много сами на себя навешаете. Тяжело нести. Поделитесь с Казалинским Артуром Георгиевичем. Легче станет.
Коротков держал в правой руке акт судебно-медицинской экспертизы, и при упоминании имени Казалинского рука его непроизвольно сжалась, скомкав угол листа. Синельников осторожно высвободил лист, положил в папку и сказал:
– Один мой коллега любит выражение «как из мохнатого одеяла». Я вам вытряхнул все именно как из мохнатого одеяла. По-прежнему будете молчать?
Коротков пошевелил пальцами левой, сломанной руки, заключенной в гипс, и застонал. Может быть, хотел дать понять, что этот разговор его измучил. Журавлев сказал:
– Если вам плохо или вы устали, мы можем уйти. Отдохните, после продолжим.
– Чего уж там, – как бы даже снисходительно возразил Коротков. – Давайте все к разу.
– Так и запишем. – Синельников сел за стол, стоявший в углу, у двери, ведущей в комнату, где проявляются рентгеновские снимки, и вынул из папки несколько синеватых разлинованных листов. – Относительно Перфильева отвечать будете?
– Не надо, товарищ Синельников, все равно не подловите, – тем же тоном сказал Короткое.
Синельников и сам знал, что тут пустой номер, он сделал эту попытку просто на всякий случай.
– Хорошо, пусть Перфильев останется на вашей совести. Кто мог надрезать шланги?
– Например, Казалинский.
– Отвечайте точдо на вопросы. Почему «например»? Мог бы и еще кто-нибудь?
– Ну Казалидский.
– Это покушение на жизнь. Каковы мотивы? Почему он покушался?
– А это вы у него спросите.
– Вам мотивы неизвестны?
– Пока нет.
– Вы друзья?
– Можно считать и так.
– В каких отношениях были Перфильев и Казалинский?
– В деловых. Водку вместе не пили.
– С кем вы познакомились раньше – с Перфильевым или с Казалинским? – задал вопрос Журавлев.
– Приблизительно в одно время.
– А именно?
– Три года назад.
– Все-таки с кем раньше?
Коротков помолчал, словно бы взвешивая значение этого вопроса, и, кажется, не сочтя его серьезным, ответил:
– Ну, предположим, с Казалинским. Какая разница. – Синельников записал, посмотрел на Журавлева.
– У тебя все? – И обратился к Короткову: – Вам Перфильев дал прозвище «Отдел кадров». Кого он звал Клешней?
– Казалинского.
Все, что надо было установить срочно, они установили. Синельников слова посмотрел на Журавлева, подмигнул ему, положил листы протокола на папку, подошел к кровати.
– Прочтите и подпишите.
Коротков взял протянутую шариковую ручку.
– Я вам доверяю, товарищ Синельников. – Он подписал протокол, не читая.
– На сегодня хватит, – сказал Журавлев. – Поправляйтесь, мы еще поговорим.
Они вышли из больницы.
– Да, ножичек нужен позарез, – задумчиво сказал Журавлев, сам не замечая, что сострил, хотя и не совсем умело.
Это получилось смешно, но Синельников скрыл улыбку. Он относился к Журавлеву с уважением, и не по той только причине, что был лет на пятнадцать моложе. Журавлев был добрый человек и принадлежал к тому немногочисленному племени людей, над которыми легко подшутить и которые готовы поверить самой невероятной небылице.
Зато в чисто профессиональной области он был на редкость трезвомыслящ, прозорлив и даже хитроумен. Самый продувной мошенник не смог бы его провести.
Он умел добыть факты там, где, казалось, были одни химеры. Как это в нем сочеталось, никто понять не мог. Синельников, во всяком случае, был рад, что дело попало в руки Журавлева…
