Страдания отца описанию не поддаются. В ответ на приглашение,
присланное Шмелеву Буниным, выехать за границу, 'на отдых, на работу
литературную', тот прислал письмо, 'которое (по свидетельству В. Н.
Муромцевой-Буниной) трудно читать без слез' [Устами Буниных…, т. 2, с.
99]. Приняв бунинское приглашение, он выезжает в 1922 году сперва в Берлин,
а потом в Париж.
Поддавшись безмерному горю утраты, Шмелев переносит чувства
осиротевшего отца на свои общественные взгляды и создает тенденциозные
рассказы-памфлеты и памфлеты-повести -- 'Каменный век' (1924), 'На пеньках'
(1925), 'Про одну старуху' (1925). И все же против русского человека Шмелев
не озлобился, хоть и многое в новой жизни проклял. Творчество писателя
последних трех десятилетий жизни много шире его узкополитических взглядов.
О Шмелеве этой поры -- о человеке и художнике -- писал мне близко
знавший его Борис Зайцев: 'Писатель сильного темперамента, страстный,
бурный, очень одаренный и подземно навсегда связанный с Россией, в частности
с Москвой, а в Москве особенно -- с Замоскворечьем. Он замоскворецким
человеком остался и в Париже, ни с какого конца Запада принять не мог.
Думаю, как и у Бунина, у меня, наиболее зрелые его произведения написаны
здесь. Лично я считаю лучшими его книгами 'Лето Господне' и 'Богомолье' -- в
них наиболее полно выразилась его стихия' [Письмо от 7 июля 1959 г. Архив
автора].
В самом деле, именно 'Лето Господне' (1933-1948) и 'Богомолье'
(1931-1948), а также тематически примыкающий к ним сборник 'Родное' (1931)
явились вершиной позднего творчества Шмелева и принесли ему европейскую
известность. Он написал немало замечательного и кроме этих книг: 'Солнце
мертвых' (1923), 'Няня из Москвы' (1936). Но магистральная тема, которая все
более проявлялась, обнажалась, выявляла главную и сокровенную мысль жизни
(что должно быть у каждого подлинного писателя), сосредоточенно открывается
именно в этой 'трилогии', не поддающейся даже привычному жанровому
определению (быль-небыль? миф-воспоминание? свободный эпос?): путешествие
детской души, судьба, испытания, несчастье, просветление.
Здесь важен выход к чему-то положительному (иначе -- зачем жить?) -- к
мысли о Родине. Шмелев пришел к ней на чужбине не сразу.
Из глубины души, со дна памяти подымались образы и картины, не давшие
иссякнуть обмелевшему току творчества в пору отчаяния и скорби. Живя в
Грасе, у Буниных, Шмелев рассказывал о себе, о своих ностальгических
переживаниях А. И. Куприну, которого горячо любил: 'Я по Вас стосковался.
Думаете, весело я живу? Я не могу теперь весело! И пишу я разве уж так
весело? На миг забудешься… (…) Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне
дрожь внутри, и тоска, тоска. Я не на шутку по Вас соскучился. Доживаем дни
свои в стране роскошной, чужой. Все -- чужое. Души-то родной нет, а
вежливости много. ‹…› Все у меня плохо, на душе-то' [Письмо от 19/6
сентября 1923 г. Цит. по кн.: Куприна К. А. Куприн -- мой отец. М.,
Художественная литература, 1979, с. 240-241].
Отсюда, из чужой и 'роскошной' страны, с необыкновенной остротой и
отчетливостью видится Шмелеву старая Россия, а в России -- страна его
детства, Москва, Замоскворечье.
Конечно, мир 'Лета Господня' и 'Богомолья', мир Горкина, Мартына и
Кинги, 'Наполеона', бараночника Феди и богомоль- ной Домны Панферовны,
старого кучера Антипушки и приказчи- ка Василь Василича, 'облезлого барина'
Энтальцева и солдата Махорова 'на деревянной ноге', колбасника Коровкина,
рыбника Горностаева и 'живоглота'-богатея крестного Кашина -- этот мир
одновременно и был и не существовал никогда. Возвращаясь вспять силой
воспоминаний, против течения времени -- от устья к истокам,-- Шмелев
преображает все, увиденное вторично. Да и сам 'я', Шмелев-ребенок,
появляется перед читателями словно бы в столпе света, умудренный всем опытом
только предстоящего ему пути. Но одновременно Шмелев создает свой особенный,
'круглый' мир, маленькую вселенную, от которой исходит свет патриотического
одушевления и высшей нравственности.
О Шмелеве, особенно его позднем творчестве, писали немало и
основательно. Только по-немецки вышли две фундаментальные работы -- М.
Ашенбреннера и В. Шрика; существуют серьезные исследования и на других
языках, число статей и рецензий велико. И все же среди этого обширного
списка выделяются труды И. А. Ильина, которому Шмелев был особенно близок
духовно и который нашел поэтому собственный ключ к шмелевскому творчеству (и
прежде всего к книгам 'Лето Господне' и 'Богомолье') как к творчеству
глубоко национальному. О 'Лете Господнем' он, в частности, писал:
'Великий мастер слова и образа, Шмелев создал здесь в величайшей
простоте утонченную и незабываемую ткань русского быта, в словах точных,
насыщенных и изобразительных: вот 'тартанье мартовской капели'; вот в
солнечном луче 'суетятся золотинки', 'хряпкают топоры', покупаются 'арбузы с
под-треском', видна 'черная каша галок в небе'. И так зарисовано все: от
разливанного постного рынка до запахов и молитв яблочного Спаса, от
'розговин' до крещенского купанья в проруби. Все узрено и показано
насыщенным видением, сердечным трепетом; все взято любовно, нежным, упоенным
и упоительным проникновением; здесь все лучится от сдержанных, непроливаемых
слез умиленной и благодарной памяти. Россия и православный строй ее души
показаны здесь силою ясновидящей любви' [Ильин И. А. Творчество И. С.
Шмелева.-- В его кн.: О тьме и просветлении. Мюнхен, 1959, с. 176].
'Богомолье', 'Лето Господне' и 'Родное', а также примыкающие к ним
рассказы 'Небывалый обед', 'Мартын и Кинга' объединены не только духовной
биографией ребенка, маленького Вани. Через материальный, вещный, густо
насыщенный великолепными бытовыми и психологическими подробностями мир нам
открывается нечто иное, более масштабное. Кажется, вся Россия, Русь
предстает здесь 'в преданьях старины глубокой', в своей темпераментной
широте, истовом спокойствии, в волшебном сочетании наивной серьезности,
строгого добродушия и лукавого юмора. Это воистину 'потерянный рай'
Шмелева-эмигранта, и не потому ли так велика сила ностальгической,
пронзительной любви к родной земле, так ярко художественное видение
красочных, сменяющих друг друга картин. Книги эти служат глубинному познанию
России, ее корневой системы, пробуждению любви к нашим праотцам.
'Богомолье! -- отмечал И. А. Ильин.-- Вот чудесное слово для
обозначения русского духа… Как же не ходить нам по нашим открытым, легким,
разметавшимся пространствам, когда они сами, с детства, так вот и зовут нас
– - оставить привычное и уйти в необычное, сменить ветхое на обновленное,
оторваться от каменеющего быта и попытаться прорваться к иному, к светлому и
чистому бытию (…) и, вернувшись в свое жилище, обновить, освятить и его
этим новым видением?.. Нам нельзя не странствовать по России; не потому, что
мы 'кочевники' и что оседлость нам 'не дается'; а потому, что сама Россия
