требует, чтобы мы обозрели ее и ее чудеса и красоты и через это постигли ее
единство, ее единый лик, ее органическую цельность…' [Ильин И. А. О тьме и
просветлении, с. 181].
В этих 'вершинных' книгах Шмелева все погружено в быт, но
художественная идея, из него вырастающая, летит над бытом, приближаясь уже к
формам фольклора, сказания. Так, скорбная и трогательная кончина отца в
'Лете Господнем' предваряется рядом грозных предзнаменований: вещими словами
Палагеи Ивановны, которая и себе предсказала смерть; многозначительными
снами, привидевшимися Горкину и отцу; редкостным цветением 'змеиного цвета',
предвещающего беду; 'темным огнем в глазу' бешеной лошади Стальной,
'кыргыза', сбросившего на полном скаку отца. В совокупности все подробности,
детали, мелочи объединяются внутренним художественным миросозерцанием
Шмелева, достигая размаха мифа, яви-сказки.
И язык, язык… Без преувеличения, не было подобного языка до Шмелева в
русской литературе. В автобиографических книгах писатель расстилает огромные
ковры, расшитые грубыми узорами сильно и смело расставленных слов, словец,
словечек, словно вновь заговорил старый шмелевский двор на Большой
Калужской. Казалось бы, живая, теплая речь. Но это не слог Уклейкина или
Скороходова, когда язык был продолжением окружавшей Шмелева
действительности, нес с собою сиюминутное, злободневное, то, что врывалось в
форточку и наполняло русскую улицу в пору первой революции. Теперь на каждом
слове -- как бы позолота, теперь Шмелев не запоминает, а реставрирует слова.
Издалека, извне восстанавливает он их в новом, уже волшебном великолепии.
Отблеск небывшего, почти сказочного (как на легендарном 'царском золотом',
что подарен был плотнику Мартыну) ложится на слова.
Этот великолепный, отстоянный народный язык восхищал и продолжает
восхищать. 'Шмелев теперь -- последний и единственный из русских писателей,
у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка,--
отмечал в 1933 году А. И. Куприн.-- Шмелев изо всех русских самый
распрерусский, да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским
говором, с московской независимостью и свободой духа' [Куприн А. И. К
60-летию И. С. Шмелева.-- За рулем, Париж, 1933, 7 декабря].
Если отбросить несправедливое и обидное для богатой отечественной
литературы обобщение -- 'единственный',-- эта оценка окажется верной и в
наши дни.
Язык, тот великий русский язык, который помогал Тургеневу в дни
'сомнений и тягостных раздумий', поддерживал и Шмелева в его любви к России.
До конца своих дней чувствовал он саднящую боль от воспоминаний о Родине, ее
природе, ее людях. В его последних книгах -- крепчайший настой первородных
русских слов, пейзажи-настроения, поражающие своей высокой лирикой, самый
лик России, которая видится ему теперь в ее кротости и поэзии: 'Этот
весенний плеск остался в моих глазах -- с праздничными рубахами, сапогами,
лошадиным ржаньем, с запахами весеннего холодка, теплом и солнцем. Остался
живым в душе, с тысячами Михаилов и Иванов, со всем мудреным до
простоты-красоты душевным миром русского мужика, с его лукаво-веселыми
глазами, то ясными, как вода, то омрачающимися до черной мути, со смехом и
бойким словом, с лаской и дикой грубостью. Знаю, связан я с ним до века.
Ничто не выплеснет из меня этот весенний плеск, светлую весну жизни… Вошло
– - и вместе со мной уйдет' ('Весенний плеск', 1928).
При всем том, что 'вспоминательные' книги 'Родное', 'Богомолье', 'Лето
Господне' являются вершиной шмелевского творчества, другие произведения его
эмигрантской поры отмечены крайней, бросающейся в глаза неравноценностью. Об
этом говорилось и в зарубежной критике. Рядом с поэтичной повестью 'История
любовная' (1929) писатель создает на материале первой мировой войны лубочный
роман 'Солдаты' (1925); вслед за лирическими очерками автобиографического
характера ('Родное', 'Старый Валаам', 1935) появляется двухтомный роман
'Пути небесные' -- растянутое и местами аляповатое повествование о русской
душе. Но даже и в самых слабых художественно произведениях все проникнуто
мыслью о России и любовью к ней.
Шмелев страстно мечтал вернуться в Россию, хотя бы посмертно. Племянница
его, собирательница русского фольклора Ю. А. Кутырина, писала мне 9 сентября
1959 года из Парижа: 'Важный вопрос для меня, как помочь мне -- душеприказчице
(по воле завещания Ивана Сергеевича, моего незабвенного дяди Вани) выполнить
его волю: перевезти его прах и его жены в Москву, для упокоения рядом с могилой
отца его в Донском монастыре…'
Теперь, после смерти писателя, в Россию, на Родину, возвращаются его
книги. Так продолжается вторая, уже духовная, его жизнь на родной земле.
Олег Михайлов
