разные стороны и рассеялись по полю. Когда стемнело, видны были только метавшиеся, как безумные, тени. Невольники спотыкались о стебли бородача и падали. Над горным хребтом взошла огромная зеленая звезда – та, которую поэт назвал «светящейся слезой, что катится по лицу невольника». Негры знали, чувствовали, что по ту сторону гор – свобода, и в безумном беге стремились вперед, словно ведомые звездой…
Услышав выстрелы, отряд прискакал и хотел было отомстить за смерть товарища, но младший лейтенант не разрешил. Он сделал даже больше: велел перевезти тело негра Пио в Сан-Пауло и передать его полиции. В морге судебный врач произвел вскрытие и отметил в протоколе, что «…покойный более трех дней ничего не ел. Вскрытие, таким образом, показало, что этот негритянский руководитель, который отбивался от отрядов регулярных войск, который, подобно завоевателю, проходил через богатые города и фазенды, отдал жизнь за свободу своей расы, испытывая муки голода».
Младший лейтенант Гаспарино Карнейро Леан был предан военному суду, но единогласно оправдан. Губернатор провинции поздравил офицера с оправдательным приговором, но тот отказался принять поздравления.
Все эти события вызвали бурные отголоски в стране и ускорили отмену рабства.
Вернемся, однако, к колонне, которая была рассеяна близ Санто-Амаро.
На рассвете первые партии беглых рабов дошли до горной цепи. Отряд полиции, вышедший несколько дней назад из Сантоса, находился здесь в засаде. Лесные капитаны, которых народ прозвал кровавыми капитанами, тоже выбрали удобные стратегические позиции для охоты на рабов.
Их задача была несложной. Несчастные беглецы подходили сюда измученные, беспорядочными группами – одни, нагруженные узлами, другие с детьми на плечах. Когда перед ними, окутанные туманом, вырисовывались далекие энженьо и поселки, где была свобода, многие падали на колени и целовали землю, обливая ее слезами. Некоторые вглядывались в темные скалы, испуганно тараща глаза.
Невольники, как безумные, бросались вниз по крутым склонам, по ягуаровым тропам, стремились во что бы то ни стало добраться до земли, где царствует свобода. Время от времени слышался характерный сухой треск, и черные тела скатывались в пропасть, оставляя на каменистых склонах капли крови. Довольно молодая негритянка, шедшая впереди других женщин, достигла края ущелья и, хотя все говорило о необходимости сохранять молчание, принялась кричать:
– Сантос! Это Сантос!
Из леса вышел бородатый человек с ружьем и спросил:
– Это что еще такое?
– Я – Лузия!
Женщина опустилась на землю и начала на коленях ползти под гору.
Человек с ружьем не выдержал:
– Остановись, полоумная!
Негритянка обернулась и поведала ему:
– Я дала обет пресвятой деве Монте-Серрате доползти до святой земли на коленях!
Человек с грязной бородой и в большой шляпе стоял, приложив ложе ружья к лицу, готовый выстрелить, но, услышав эти слова, почувствовал угрызения совести, сплюнул в сторону и стал наблюдать, как негритянка с трудом пробирается по руслу пересохшего потока, обдирая себе до крови колени. Так он следил за женщиной, пока она, словно больное животное, не скрылась из виду среди темных деревьев.
Одна из негритянок хотела спуститься с горы с ребенком на руках, цепляясь за лианы. Внизу зияла пропасть, под зеленым шатром слышалось журчание воды. Она стала спускаться, но сзади появился другой человек, тоже с грязной бородой, в большой шляпе, с двустволкой в руке. Женщина в ужасе оглянулась. Она стояла на краю обрыва, подняв ребенка над головой. Лесной капитан решил, что может сэкономить патрон. Он подошел и пинком сбросил женщину с ребенком вниз, в пропасть. Потом приблизился к краю и заглянул в бездну, но ничего не увидел. Лишь чуть дрожала самамбайя, из-под ее пыльных листьев по- прежнему слышалось тихое, таинственное и жалобное журчание.
Собаки лесных капитанов лаем будили лесные дебри.
То тут, то там раздавался выстрел, затем крик, шум камней. Больше ничего…
Последние беглецы, преследуемые лесными капитанами, сумели выйти на приморскую дорогу, по которой в те времена еще перегоняли скот. Она начиналась среди вершин, скрытых облаками, и, зажатая между скалами и пропастями, тянулась, как глубокая прорезь в горном хребте. Потом дорога исчезала между склонившимися деревьями, суживалась, словно от страха перед пропастями, так что путешественникам приходилось прижиматься к обрывистым склонам, позеленевшим от плесени, курчавым от трав, слезящимся от стекающей воды.
Местами дорога достигала двух брас ширины, местами – не превышала и полбрасы. На ней всегда была вязкая грязь, которую месили проходящие стада. Деревья часто падали на дорогу, стволы оставались там гнить, словно туши издохших быков, и в их сырости находили себе убежище похожие на серые камни жабы. Здесь можно было нередко заметить таинственные движения в опавшей листве, что указывало на присутствие змей.
Дорога бежала все дальше. Она сжималась в горловинах, извивалась на поворотах, снижалась в резких спусках, обходила стволы и скалы, перебиралась через коварные водопады, ниспадающие с высоты, – белые, трепетные, покрытые фатой, словно невесты. Иногда спуск становился настолько крутым, что путешественник слышал над головой топот гуртов скота и крики погонщиков.
Беглые негры, ничего не видя от усталости и страха, продирались сквозь дикие заросли; они уже считали себя навсегда затерянными в лабиринте гор, когда оказались на краю обрыва, где как раз в тот момент проходил, прижимаясь к скале, гурт скота. Так как в лесу стреляли, негры, поглощенные одной мыслью – спрятаться где угодно, – бросились к стаду и замешались среди быков. И, затерявшись в этом движущемся лесу ног, морд и рогов, они сумели не перепугать дикий и недоверчивый скот. Однако это длилось лишь мгновение, пока стадо не повернуло в сторону, следуя за извивами дороги. Быки подняли морды и замычали; послышался стук сталкивающихся рогов; животные, шедшие впереди, внезапно остановились. Но там, позади, на повороте, над их головами послышались голоса погонщиков:
– Оа, бык! Оа, бык!
