Уборщица переставила тумбочку на другое место.
— Твои друзья передают тебе привет, — сказала она.
Павлик насторожился. «Она француженка, но это еще ничего не значит. Брат Люсьена тоже француз…»
— У меня нет друзей, — отрезал он.
Уборщица продолжала мыть пол.
— Нет, говоришь? — с усмешкой спросила она.
— Нет.
Женщина внимательно посмотрела на него:
— А мадам Фашон?
— Не знаю такой, — ответил Павлик и отвернулся,
Уборщица выпрямилась. Отошла к двери, приложила ухо к замочной скважине и поспешно вернулась назад.
— Послушай, дружок, — наклонилась она над койкой, — не бойся меня. Я их ненавижу так же, как и ты. Мадам Фашон моя подруга детства. Мы обе переживаем за тебя…
Она не договорила, заплакала. Павлик почувствовал горячий материнский поцелуй.
— Ты у нас славный, — произнесла она и быстро протянула ему записочку. — Это от девочки Мари, Жаннетты. Она вчера была у меня.
Павлик недоверчиво взглянул на женщину: «Не действует ли она по заданию капитана Шульца? Не приманка ли это для глупой рыбки?»
Уборщица, не прибавив больше ни слова, сунула бумажку под одеяло, а сама, схватив ведро и швабру, принялась громко стучать в дверь:
— Откройте, готово!
Жаннетта написала только два слова: «Павлик, спасибо!» «За что она меня благодарит? — удивился он. — Чудная! «Спасибо»… За что? Ага, понимаю! Она у дядюшки Жака учится. Он всем своим товарищам всегда говорит «спасибо». Скромный он человек. Никогда не выставляет напоказ свои собственные заслуги, зато высоко ценит заслуги других. Поглядеть на него — обыкновенный старичок, а на самом деле особенный»,
Как-то раз, поздно ночью, на квартире Мари Фашон, Павлика разбудила русская речь.
Сначала это показалось сном. Почудилось ему, будто он сидит в школе и слышит приглушенный голос из соседнего класса.
«Безударные гласные о, а, е, я, и часто произносятся не так, как пишутся», — несколько раз повторял тот же голос.
Потом пошли склонения:
«Дома, домов, домам, дома, домами, домах…
Павлик поднял голову и не поверил своим глазам: за столом, у затененной газетой лампы, сидел дядюшка Жак.
«Я несу, ты несешь, он несет, мы несем…
«Вот какой это человек! Ему уже около семидесяти лет, за ним охотятся гестаповцы, а он русский язык изучает», — подумал тогда Павлик. Слез с кровати и, завернувшись в простыню, бесшумно, на цыпочках^ подошел к дядюшке Жаку.
«Мама поставила кастрюлю на плиту. Я плету корзинку…»— водил старик пальцем по страницам истрепанного русского учебника. — Павлик, ты почему не спишь?» — поднял голову дядюшка Жак.
«Изучаете русский язык?»
«Да, изучаю. Раньше, понимаешь, времени для этого никак не хватало, а теперь его хоть отбавляй. Скоро кончится война, и мы с тобой поедем в Москву, оттуда — в Пятихатки…
Павлик до того погрузился в воспоминания, что не слышал, как отворилась дверь камеры,
— Пошли! — сердито рявкнул эсэсовец.
У Павлика в руке была записка от Жаннетты, но он не растерялся. Ему удалось незаметно положить ее в рот и быстро проглотить.
Шульц встретил его дружелюбно, усадил рядом с собой на диван и спросил, как он себя чувствует.
— Думаешь, мне тебя не жалко? Очень жалко, — сказал он. — Скажи мне, почему ты такой упрямый? Мы ведь от тебя ничего особенного не требуем.
Павлик его не слушал. Опустив голову, он рассматривал затейливый узор на ковре.
— На улице чудесно. Голубое небо. Прохладная тень под каштанами, — продолжал капитан притворно ласковым голосом. — А на реке? Эх, нырнуть бы сейчас в воду! И плавать, плавать, плавать… Ты плаваешь?
Павлик молчал. Он глядел на узор, напоминающий пеструю цветочную клумбу. Такая клумба, только, конечно, побольше, была в садике депо, где работал его отец. Ухаживала за ней тетя Клава, мать Васи Охрименко. Она подстригала цветы и два раза в день, утром и вечером, поливала их из пожарной кишки. Однажды Павлик уговорил тетю Клаву разрешить ему полить цветы, но потом и сам был не рад. Дело кончилось неприятностью: брандспойт вырвался у него из рук и, точно удав, метнувшись в сторону, обрушил шквал воды на всех, кто в этот момент проходил мимо. Особенно пострадал какой-то прохожий в белом костюме. Он было попятился назад, но зацепился за булыжник и грохнулся в лужу.
— Улыбаешься, наглец! — побагровел от злобы гестаповец. — Молчишь? Я тебя заставлю говорить! — Стремительно подойдя к столу, он снял телефонную трубку: — Приведите Бельроза!
«Бельроз? Я где-то слышал эту фамилию», — подумал Павлик и вспомнил: «Бельроз… Это же шофер такси! Хороший человек. Как он тогда сердился на свою жену из-за Грасса! За что его арестовали? И он подпольщик?!»
Ввели Бельроза с опухшим и посиневшим от побоев лицом. Одна рука у него была перевязана. Он остановился посреди кабинета, переступал с ноги на ногу, со страхом глядел на Шульца. Его испуганный вид вызвал у Павлика отвращение.
— Сядьте, — указал гестаповец Бельрозу на кресло. — Как ваше самочувствие?'
— Благодарю, господин капитан, лучше. Я…
«Лучше»! — возмутился Павлик. — Постыдился бы!
Его бьют, из него сделали тренировочный мяч для бокса, а он — «благодарю», чуть в ноги не кланяется!»
— Вы, кажется, хотите что-то сказать? — спросил Шульц шофера, заметив, что тот застыл с открытым ртом, — Говорите, слушаю.
Бельроз беспомощно-умоляющим голосом попросил перевести его в камеру-одиночку.
— Зачем? — изумленно вытаращил глаза Шульц. — Вместе веселее.
Шофер объяснил: в общих камерах он сидеть не может, так как заключенные объявили ему бойкот. Никто с ним не разговаривает. Все почему-то убеждены, что его специально посадили, чтобы подслушивать разговоры и затем доносить о них господину Шульцу.
— Они меня убьют. Переведите меня, пожалуйста, в одиночку, — повторил Бельроз свою просьбу,
— Эти дьяволы на все способны, — согласился капитан. — Хорошо, я распоряжусь… только после вашей очной ставки с этим слюнтяем, — указал он на Павлика. — Вы его узнали?
Шофер вытянул шею.
— Нет.
— Бельроз! — погрозил пальцем гестаповец. — Опять? Опять начинаете лгать? Советую вам получше присмотреться. Это же тот самый сопляк, которого ваш покойный друг привез к вам вместе с девочкой и унтер-офицером.
Шофер встал, подошел ближе к дивану и, возвратившись на свое место, торопливо кивнул головой:
— Он самый.
Павлик продолжал сидеть неподвижно с печальным, остановившимся взглядом. На его лбу выступили едва заметные капли пота.
