сливались друг с другом. В кишечнике что-то ворковало на множество голосов. Газы копились, шипели и с треском разбегались, костные ткани вибрировали, и даже влага глаз содрогалась от глухих ударов сердца.
И еще раз раздался вширь круг, обнимаемый его слухом, и, точно огромное ухо, стал растекаться вокруг того места, где лежал мальчик. Слух простирался на сотни миль к глубинным ландшафтам, слух достигал удаленных на сотни миль областей. Из звуковых кулис его собственного тела с нарастающей скоростью появлялись куда более внушительные звуковые декорации, картины невиданной красоты и жути. Звуковые грозы, бури, моря и пустыни.
В этой чудовищной массе звука Элиас моментально узнал стук сердца своего отца. Но сердце отца билось так неритмично, настолько не совпадая с его собственным пульсом, что если бы Элиас не лежал без сознания, он бы пришел в отчаянье. Однако Бог был беспределен в своей жестокости и не прекращал испытаний.
Потоками невообразимой мощи стихия звука и шума обрушивалась на ребенка. Тут было все: беспорядочный грохот сотен сердец, треск костей, журчание крови в бесчисленных артериях, сухое трение сомкнувшихся губ, скрежет и щелканье зубов, невероятный звуковой сплав икоты, кряхтения, глотания слюны, кашля, сморкания и отрыжки, бульканья студнеобразных желудочных соков, громких всплесков мочи, шороха волос на голове и еще более дикого шороха, производимого звериными шкурами, глухого шуршания одежды, трущейся о кожу, тонкого пения испаряющихся капель пота, мышечной дрожи, крика крови, напрягающего жилы животных и людей, не говоря уже о безумном хаосе голосов и звуков, производимых людьми и всякими тварями на земле и под землей.
И все глубже проникал он слухом в этот гомон, гвалт, в перебранку голосов и шептаний, в пение и стоны, в рев и вой, плач и рыдания, в пыхтение и вздохи, шорох и чавканье и даже в то внезапное молчание, когда на самом деле голосовые связки еще продолжают вовсю вибрировать от звука только что произнесенных слов. И даже гудение мыслей не укрывалось от слуха ребенка. Круг доступных ему звуков постоянно расширялся и доносил до него все более красочные звуки.
Начался неописуемый концерт шумов и звуков, издаваемых всеми тварями и всей природой с ее неисчислимыми солистами. Мычание и блеяние, фырканье и ржание, звяканье сбруи, шлепки коровьих языков по глыбам соли, взмахи и щелканье хвостов, хрюканье и трели, выхлопы и рулады кишечных газов, хрумканье и лузганье, писк и свист, лай и мяуканье, гогот и карканье, щебет и трепет крыльев, шуршание скребущих землю когтей…
А взгляд его уходил все глубже и дальше. Элиас видел обитателей моря: пение дельфинов, грандиозные раскаты предсмертной жалобы китов, аккорды неисчислимых рыбьих косяков, писк планктона, стрекот икрометания. Он видел гром водопадов, разломы горных пород, слепящее клокотание лавы, говор приливов и отливов, шипение огромных масс воды, пожираемых солнцем, рокот, треск и бормотание неисчислимых облачных хоров, звуковые переливы света… Да разве передашь это словами!
О последнем же звуке можно сказать, что в силу своей хрупкости он должен был потонуть в шуме Вселенной. Но он держался и не пропадал. Шел он от Эшберга. Это было глухое биение сердца еще не рожденного ребенка, эмбриона, зародыша будущей женщины. Элиас забыл потом все, что видел и слышал, но этот звук забыть уже не мог. Это билось сердце существа, предназначенного ему самой вечностью. Это билось сердце его возлюбленной. Трудно себе представить, как вынес он этот неотразимый ритм, и трудно поверить, что Элиас не сошел от него с ума.
Будь он обычным человеком, он попросту оглох бы. Уму непостижимо, что слух его нисколько не пострадал, во всяком случае нам неизвестно о каких-либо пагубных для слуха последствиях этого происшествия. Видно, Господь еще не выпустил его из рук своих.
После этого страшного испытания слуха у ребенка исчезли телесные деформации. Глазные яблоки приняли прежние размеры, позвоночник выпрямился, сведенные судорогой члены расправились. Равно как встали на место и вывороченные наружу челюсти. Но влажная желтизна глаз уже не имела того меланхолически-зеленого оттенка, который придавал им сходство с дождевыми каплями. Волосы на затылке выпадали прядями, во рту не осталось ни одного зуба. Однако этот изъян был заметен недолго — выросли новые зубы, смена их произошла необычайно рано. Помимо таинственного пожелтения радужек с ребенком произошли и другие изменения, загадочные не в меньшей степени.
Хрупкий голос начал ломаться. Он стал крепнуть, наливаться как силой, так и краской. У ребенка оказался полнозвучный бас. Эта метаморфоза настолько переполошила деревню, что родители, дабы избежать позора, решили держать сына взаперти и впредь выдавать его за припадочного. Прочие изменения выражались в том, что на висках, на верхней губе, на подбородке, в подмышечных впадинах и в паху появился юношеский пушок. Тело Элиаса Альдера явило признаки возмужалости.
До сих пор остается неясным, как ребенок вообще нашел дорогу домой. Сначала его увидела Хайнциха, забежавшая поболтать в дом Зеффа. В кухне поднимался чад от похлебки, которую Зеффиха готовила на ужин. Она стояла у очага и помешивала варево большой ложкой. Да, на мальчонку пало проклятие Божие, в этом она убеждалась с каждым днем. Хайнциха кивала своей несуразно большой головой и, скучая, водила подагрической рукой по запотевшему стеклу окошка.
— Я как чувствовала, — говорила Зеффиха, — что что-то тут неладно, когда на сносях была, только думала, что это мнится.
И вдруг Хайнциха заголосила во все горло:
— Господи Боже ты мой. Мальчишка-то голый на снегу! Голый!
Противень с грохотом полетел на пол, дверь распахнулась, деревянный башмак слетел на пороге. Зеффиха, спотыкаясь и скользя, устремилась вниз по снежному склону и, распахнув объятия, обхватила ребенка и так крепко сжала его, что он чуть не задохнулся. Она принесла его в кухню и уложила на голую деревянную столешницу, чтобы облечь в какую-нибудь одежку. Когда обе женщины рассмотрели обнаженного Элиаса, на их лицах появилась краска стыда: маленький членик находился в возбужденном состоянии. Зеффиха испуганно метнулась к чану с бельем, выхватила оттуда какую-то тряпку и поспешно перевернула ребенка, дабы скрыть срам от пристального взгляда Хайнцихи, и принялась было пеленать, но при этом так резко нажала на детородный орган, что ребенок закричал дурным голосом.
— Господи Боже ты мой! Ну и голосок! Как олень ревет! — перекрестилась Хайпциха и решила убраться от греха подальше.
Уходя, она, разумеется, поклялась всем самым святым, что ни полсловечка не проронит об увиденном в доме Зеффа, и, вероятно, поэтому уже в воскресенье каждый встречный косил любопытным взглядом в сторону супругов Альдеров. А иные из женщин даже возгордились в душе тем, что хоть и рожали своим мужьям монголоподобных детей, но все же не дьяволят с желтыми, как коровья моча, глазами.
Одна же, а именно Нульфиха, которая была на пятом месяце беременности, возложила себе на живот молитвенник и дала обет. Если плод ее будет телесно и душевно здоров, просила она Деву Марию, то она, Виргина Альдер, обещает каждый месяц возлагать на алтарь Богородицы букетик цветов, покуда живет на этом свете.
Позднее Зеффиха горько каялась мужу, что тогда, принеся ребенка со снежного склона, проявила чрезмерное внимание к непристойным особенностям ребенка. А ведь все могло сложиться иначе. Никто ничего не узнал бы, к тому же волосы и зубы скоро выросли вновь. Но что без толку сожалеть? Элиас стал загадкой, о которой шушукался весь Эшберг.
В первые ночи после злосчастного происшествия супруги спали не у себя в комнате, а на сеновале. Фрица они укладывали между собой. Зеффиха не смыкала глаз до самого утра, и мысли все неотвязнее крутились вокруг якобы одержимого ребенка. Когда же она намекнула своему Зеффу, что на голову ребенка могла бы случайно упасть обрешетина с гнилой кровли, или же, допустим, несчастный утонет в Эммере, а то и корова бодливая его рогом распорет до смерти, Зефф с такой силой двинул жену кулаком в богомерзкую рожу, что вывихнул ей челюсть. С тех пор все разговоры о мальчике были в доме прекращены, а если Зеффиха и чувствовала некое поползновение к тому, то успевала вовремя одуматься. Однако она не теряла надежды на благоприятные перемены, о чем будет рассказано в следующей главе.
Взаперти
