деревне попривыкли к виду этого мужчины-ребенка. В школе было не особенно заметно, что среди рахитиков с огромными головами, рябых и конопатых, идиотиков и жертв кровосмешения сидит какой-то дохляк с пылающими желтым огнем глазами. В ту нору деревенский учитель Оскар Альдер обратил внимание на убожество и худобу детей Зеффихи. У них были впалые щеки, заостренные подбородки, иссиня-черные подглазья. Ведь уже давно Зеффиха не варила ничего, кроме постылой, водянистой кукурузной каши. И какое-то время Оскар Альдер вынужден был находить им стол на стороне. Когда же Зеффиха обрела ясность рассудка, дети ее ожили снова.
К тому времени иные бабенки стали бросать на Элиаса похотливые взгляды, и совсем не на желтые его глаза, а на непомерно развитый признак его половой принадлежности. Элиас не понимал смысла их незамысловатых речей, не понимал учащенного стука, сотрясавшего их груди. Он старался просто обходить этих женщин. Одна из них сильнее всех увлеклась маленьким мужчиной. Звали ее Бургой, она жила одна: суженого убили французы. Бурга любила людей и жизнь, а потому из нее сделали деревенскую шлюху. Она была обычным предметом пересудов, так как по воскресеньям не ходила в церковь. Она, может. и ходила бы, если бы не была обречена протирать коленки на самой передней скамье — скамье для незамужних. В отличие от прочих скамей, предназначенных для женщин, эта была чем-то вроде позорного столба и разнилась с ним лишь горизонтальным положением — просто голая плаха без всякой спинки. На ней полагалось сидеть всем девицам и бабам, пришедшим к материнству не по чести. А Бурга не раз вытравливала плод, об этом знала вся деревня.
В ту пору Элиас решил не произносить ни единого слова на людях. Страшное переживание, испытанное им в Троицын день, заставило его замкнуться в своих сокровенных мечтаниях. Он стал ненавидеть себя и свой бас. Когда же все-таки не говорить было нельзя — в школе, на уроках закона Божия — он старался это делать без помощи голосовых связок: с шумом выдыхая воздух и переходя на шепот, словно хрипел горлом от природы. Этот способ артикуляции стоил ему таких громадных усилий, что вскоре у него начались головные боли. Тогда он стал и вовсе молчуном.
Однажды он пошел горевать вниз к Эммеру, где не боялся быть кем-либо услышанным. И так же как вода обточила его любимый камень, начал он шлифовать собственный голос. Первое время он просто исходил многочасовым криком. Он кричал до полного изнеможения в надежде изгнать таким образом басовые обертоны из своего голоса и оставить лишь те, которые образуют мальчишеский дискант. Элиас заблуждался — добиться удалось только хрипоты. И тогда он заплакал, бессильно свесив в воду ноги и уставясь на бурлящий вверху водопадик. Он тупо смотрел на белые клокочущие бугорки воды, на нескончаемые струи горного ручья.
Июньским вечером, за два дня до того, как мальчику исполнилось одиннадцать лет, он, как всегда, сидел на своем камне и безутешно смотрел на низвергающуюся воду, и тут его осенило. Он открыл для себя, что вода всегда течет сверху вниз, что камень тоже катится вниз, а не в гору, что дождинки падают, что даже полевой цветок со временем начинает клониться к земле. Он открыл закон тяготения. И Элиас решил попытаться применить его к собственному голосу, заставить скользить его с высоты в глубину, чтобы звучал он только в голове. Через несколько часов упражнений он мог уже говорить головным голосом.
И случилось нечто поразительное: когда он пробовал своим головным голосом самые верхние регистры, из зарослей вдруг выскочил лисенок и совершенно беззастенчиво взглянул мальчику прямо в лицо, потом поднял мордашку, сделал прыжок и очутился у самых ног Элиаса. Мальчик испугался, а следом за ним — и лисенок, и уже через секунду рыжий с бурым кончиком хвост исчез в кустах. Потом лисенок появился вновь, но теперь уже держался на почтительном расстоянии. А темнеющие влажной чернотой щели и впадины возле водопада наполнились какой-то суматошной жизнью. До времени проснувшиеся летучие мыши вдруг заметались в воздухе и никак не могли успокоиться. Когда одна из них спикировала на голову Элиаса, а потом шлепнулась на плоский лоб камня, приклеившись к нему серыми с кровавым отливом лапками, Эли а су стало страшно. В это же время эшбергские собаки подняли лай, и их многоголосый хор долго не умолкал. Чуть погодя на камень вскарабкались две пятнистые саламандры, обманутые в своих ощущениях: им показалось, что восходит солнце.
Элиасу удалось — объяснить этот феномен иначе мы не можем — достичь звуковых частот, доступных слуху животных, пробиться в ультразвуковой диапазон летучих мышей, издавать звуки, не слышимые человеческим ухом, но внятные собакам и лисам. Сам того не подозревая, он заговорил с животными.
В те дни учитель Оскар Альдер заметил кое-какие перемены, происшедшие с мужеподобным ребенком. Тот уже не мог сидеть спокойно на школьной скамье, постоянно ерзал, а однажды разбил свою грифельную доску. Когда учитель попросил его ответить на вопрос, который оказался не по зубам другим ученикам, мальчик словно бы и не услышал сто. Это озадачило учителя: до сих пор Элиас ни разу не медлил с ответом. Оскару не однажды приходилось удивляться памяти этого ребенка, да и длинноносому курагу Бойерляйну тоже. Мальчик так превосходно знал закон Божий, все имена и сюжеты обоих Заветов, что курат был вынужден всякий раз напрягаться, чтобы уследить за мыслью блестящих ответов. Люди заметили, что после уроков курат стал частенько садиться за Библию, чтобы заново перечитать какое- нибудь место. Курат Бойерляйн охотно послал бы Элиаса в монастырскую школу Фельдберга, но эта затея натолкнулась на сопротивление отца. «Чтобы доить коров да навоз убирать, учебы не требуется», — сказал Зефф. В чем он, к сожалению, был, конечно же, прав.
Теперь мальчика словно подменили. Усмотрев в этом дерзкий вызов, Оскар Альдер счел необходимым взяться за розгу и отсчитать десять обжигающих ударов по пальцам любимого ученика. При этом Элиасу захотелось только испытать действенность недавно обретенного головного голоса. Впрочем, Оскар Альдер отнюдь не был строгим учителем. Свист розги раздавался довольно редко. Тем не менее однажды он так сурово наказал одного из маленьких Лампартеров, что не обошлось без телесных повреждений. Мальчик незлобиво обозвал учителя «плевком козлиным», за что Оскар швырнул ребенка на пол и начал бить ногами, покуда не превратил его в окровавленный безголосый комок. После этой экзекуции одноклассники подобрали с пола волосы жертвы и торжественно поместили свой трофей в глиняный флакон. С тех пор, поймав на себе взгляд учителя, призывающий к ответу, маленький Лампартер начинал заикаться, и порок этот преследовал его до конца жизни. И все-таки Оскар Альдер не был строгим учителем, это действительно так. И Элиас не дал запутать себя, он явил упрямый характер эшбержца, который уж если закусил удила, то раз к навсегда.
Каждый день спускался Элиас к отшлифованному водой камню и неутомимо шлифовал собственный голос. Он кричал на разные лады, испытывая свой головной регистр, рассыпался обертонами, чередовал пение с криком, который для стороннего уха звучал бы явно зловеще. В то время он открыл в себе необычайный дар имитировать чужие голоса, о чем может поведать следующий эпизод.
В 1815 году, а именно когда отмечали праздник Тела Христова, в деревне — и прежде всего в доме Хайнца Лампартера — появились признаки своего рода религиозной истерии. Началось с того, что слепой начал городить тын для выгона на опушке леса, где проходила граница его земли и усадьбы Зеффа. Спрашивается, в состоянии ли слепой человек сделать ограду без чужой помощи?
Хайнциху в очередной раз осенило, о чем она и поделилась с Хайнцем, когда дождливым воскресеньем окинула взглядом свое маленькое владение и с размахом выгороженные угодья Зеффа Альдера. А ведь ограда-то небось и передвинуться может, мечтательно вздохнула она.
На следующий день люди видели, как Хайнц начал вслепую орудовать на границе владений, перенося ее подальше от своего дома. Хайнциха держалась поблизости, однако в укрытии. С предельной осторожностью она давала слепому указания, дирижируя действиями супруга на чужой территории. Зефф обнаружил подвох, но смолчал. Проявляя завидное терпение, он сносил неумелую городьбу. Хайнц с не менее завидным терпением поутру восстанавливал ее. Таким путем Хайнциха надеялась выцыганить землю соседа, и торг этот тянулся довольно продолжительное время.
Как-то погожим вечерком слепой вновь орудовал на земле Альдера. И тут он услышал вдруг чей-то голос, до того жуткий, что ничего подобного он в жизни не слыхал. Деревянная кувалда тут же выпала у него из рук, а толстогубый рот распахнулся во всю ширь. Хайнц опустился на колени, из его иссохших век неожиданно для него самого пролилась слеза. Неужто, — содрогаясь, подумал он, — с ним заговорили ангелы? Это с ним-то, с червем презренным?
— Отчего грешишь против соседа своего? Я, пророк Илия, говорю тебе: покайся!
Услышав эти слова, сопровождаемые громом небесным, Хайнц исторг из груди вопль ликования,
