скомандует: «Развод, равняйсь! Смирно!».
Пауза затянулась, бойцы расслабились.
И тут на краю плаца возник человек в форме. Мне даже показалось, что его вытолкнули. Это было забавное рыжее существо в очках, веснушках и подполковничьих погонах. Он остановился, осмотрелся и чихнул. Он показался мне похожим на зайца, попавшего в волчью стаю.
Рыжий подполковник оправился от замешательства и сделал первый «строевой шаг»: его согнутая в колене нога резко рванулась вперёд. Этим движением он сильно напомнил кенгуру, бьющего под зад клоуна в цирке. Вторым этапом та же нога и так же резко выпрямилась, и воображаемый клоун получил ещё и в пах. После этого подполковник повторил весь цикл другой ногой, затем снова первой, опять второй, первой, второй, первой, второй… Так наш «рыжик» дошёл до центра.
Следующим строевым «па» был поворот направо. Это «фуэте» он проделал на одной ноге, предварительно скрутив для разгона туловище, как пружину.
Боясь поднять глаза на стаю уходящих в наряд солдат, подполковник дребезжащим, тоненьким и картавым голоском воскликнул:
— Газвод! Гавняйсь! Смигно! Сегодня дежугным по части заступает майог Иванов. Помощником дежугного буду я, — и совсем тихо: — Моя фамилия… Кукушкин.
Услышавши эту тираду, наглые бойцы вместо стойки «смирно» выполнили прямо противоположную команду и раскрыли рты для дружного смеха. Но тут…
Но тут на плац вылетел маленький, коренастый, стриженый ёжиком живчик. У него были настолько серьёзные глаза, что мы стали смирно совершенно без команды. Мы поняли, что это майор Иванов. Глядя на него, действительно верилось, что на этой фамилии Россия держится.
Он пошёл каким-то зверским строевым шагом прямо на несчастного Кукушкина. Кукушкин так спружинился, что вместо поворота на девяносто градусов развернулся на триста шестьдесят с гаком и оказался фактически спиной к боевому майору. Поняв свою оплошность, подполковник как-то нелепо оглянулся и поспешил с рапортом к начальнику.
Причём, по мере их сближения, майор Иванов правую руку тянул к виску, а левую — к паху, очевидно опасаясь кукушкинской строевой выправки.
Однако членовредительства не произошло. Кукушкин так же картаво отрапортовал младшему по званию, но старшему по убеждениям майору, что «кагаулы на газвод постгоены» и растворился в ивановском командном голосе…
Вечером Кукушкин проверял наш караул. Я заварил ему чай. Разомлевший подполковник долго расспрашивал меня о моей семье и о том, чем я занимался на «гражданке». Потом он исчез на десять минут и вернулся совершенно пьяный.
Он прочитал несколько своих стихотворений. Они были корявыми, но очень искренними.
Вдруг он остановился и сказал:
— Я кагтавлю, и поэтому они думают, что я — евгей. Лучше б я был евгеем!
Кукушкин заплакал и попросил меня перейти с ним на «ты».
В Ансамбле песни и пляски у меня был друг. Он очень любил спать, поэтому я прозвал его «Канистра».
У Канистры была знакомая по кличке «Арлекино».
Арлекино и Канистра были любовниками. Хотя любовниками их можно было назвать с большой натяжкой: Канистра не любил Арлекино. Просто, по словам самой же девушки, он её «натягивал». Правда, по её же признанию, делал он это, «как Бог».
Арлекино работала швеёй-мотористкой. Она приехала в Приозёрск из городка Шахтинск Карагандинской области, где на шахте работали её родители.
Арлекино с Канистрой так бы прозаично и спаривались все два года, отведённые им Конституцией СССР, но гастрольная карта Ансамбля внесла в их отношения некоторые коррективы: к большой радости канистриной пассии, нам выпали гастроли на её родину — в город Караганду. Прознавши об этом, Арлекино пообещала Канистре «полный улёт», мне — «ох…енную подружку», взяла отпуск за свой счёт, сделала пергидрольную причёску и уехала в Шахтинск готовить достойную встречу.
Для нас — зашуганных, одичавших и голодных во всех смыслах солдат — поездка в Караганду была чем-то вроде гастролей Нежинского муздрамтеатра на Бродвее.
Нас поселили в самую лучшую гостиницу в центре города.
Побросав в номерах вещи, бойцы Ансамбля ринулись утолять свой разнообразный голод. Поскольку я больше всего истосковался по пище духовной, первым местом, которое я посетил в Караганде, был книжный магазин. А первым приобретением — подарочное издание «Неточки Незвановой» Достоевского. Расплатившись, я ещё в магазине раскрыл книжку и настолько увлёкся чтением, что не заметил, как вернулся в гостиницу и дошёл до своего номера.
Открыв дверь, я заорал идиотским голосом:
— Канистра, подними жопу, посмотри, что я купил!
С этим я вошёл в комнату и поднял глаза на друга.
Вместо Канистры передо мной стояла распаренная молодая женщина с мокрыми волосами. Из одежды на ней было только банное полотенце, едва прикрывавшее нижний срам. В полном обалдении, я спросил:
— А где Канистра?
Женщина оказалась красивой и бесцеремонной. Она села на диван, закинула по-американски ногу на ногу и ответила:
— В гараже.
Меня жутко возмутила такая наглость. Я отвернулся к стене и воскликнул баритоном, переходящим в фальцет:
— Девушка! Я живу в этом номере!
Девица ещё более бесцеремонно сказала:
— Ну, тогда раздевайся.
В этот момент я вгляделся в стенку и пришёл к ужасающему выводу: на наших обоях были нарисованы совершенно другие ромашки. Ну что сделал бы на моём месте приличный человек? Конечно, попросил бы прощения и сказал бы, что ошибся дверью. Но так случилось, что на тот момент я был девственником. Осознание того, что за моей спиной — голая и готовая к употреблению женщина, меня совершенно парализовало. Я так и продолжал стоять, уткнувшись лицом в обои.
Моя новая знакомая сказала:
— Ты здесь не живёшь. Здесь живу я, — затем встала, развернула моё девственное тело и произнесла так, что мне стало щекотно:
— Но, раз пришёл, оставайся.
В полном смущении я прикрыл пах «Неточкой Незвановой» и стал пятиться назад. Я только сумел выдавить из себя:
— Я в другой раз, ладно? — и открыл задом дверь.
Вслед я услышал манящее:
— Придёшь в себя — заходи!
Весь день прошёл под знаком моей новой незнакомки. Я не знал её имени, поэтому назвал Неточкой. Я представлял себе, как переступлю порог её комнаты, возьму её на руки, положу на кровать и скажу:
— Я люблю тебя, Неточка!
Но в этом месте логическая цепочка почему-то обрывалась, и я очень нервничал.
Вечером после концерта я рассказал о дневном происшествии Канистре. Он сразу стал страшно деятельным и принялся вспоминать всех своих баб. Чем больше он живописал, тем меньше во мне оставалось пыла. В конце концов, я решил, что не пойду. Канистра сообщил мне, что я идиот, и лёг спать.
Я ворочался до часу ночи. Я исстрадался и вымочил слезами подушку.
Очнулся я возле её номера. За дверью громко и беспокойно сопел предмет моей страсти. Я решил не стучать и сделать ей сюрприз. Я снял туфли, тихо открыл дверь и прошмыгнул внутрь.
