плечи, ещё несколько раз спел его Володя Емцев. После каждого раза Зябликов старательно пропевал некую мелодию, которая к партии баритонов не имела никакого отношения.
В хоровом классе запахло матом, и Поляничко, во избежание неизбежного, отправил всех, кроме премьера-баритона, на перерыв.
Индивидуальный мастер-класс затянулся на час. Во всё это время из-за обитой дерматином двери раздавался один-единственный жизнеутверждающий девиз:
«Впереди у жизни только даль!»
Снующие по помещениям Ансамбля хористы муссировали это изречение на все лады, заменяли в нём слова и придавали фразе самые неожиданные и смелые трактовки.
Когда после перерыва мы вернулись на репетицию, из зябликовских очков струилось счастье. Он был уверен, что у него получилось.
Эта уверенность улетучилась, когда вместе с баритонами запели тенора и басы…
На Зябликова было больно смотреть.
Ему подсказывал весь хор, ему подсказывал оркестр, ему подсказывал Поляничко, ему подсказывал пришедший на помощь начальник Ансамбля, а в минутку случайной паузы мы услышали за дверью картавый голосок балетмейстера Гриши Шеремета:
— Впегеди у жизни только даль! Ну, это же так пгосто!
Гриша переполнил чашу зябликовского терпения. Премьер перешёл в наступление. Он снял очки и, пожирая меня невидящими глазами, несвойственным ему первым тенором закричал:
— Это ты меня сбиваешь!
Справедливый Валентин Фёдорович отправил меня в сторонку, а сам сел рядом с Зябликовым. Хор вместе с премьер-баритоном пропел ещё раз специально для начальника:
— Впереди у жизни только даль.
…Несколько мгновений майор Пустовалов подбирал слова. Хор покорно ждал. Приговор получился лаконичным и не подлежащим обжалованию:
— Ну, ты и мудак!
Взмокший сорокалетний премьер-баритон заёрзал на стуле и потерянным голосом сообщил:
— Ну да, ну да… Понимаете, Валентин Фёдорович, у меня просто эта… мутация…
Я очень хорошо помню, что самым первым слово «мутант» произнёс бас Дмитрий Трофимович Меринец. Уже потом хористы много спорили, кто же, всё-таки, на самом деле был первым, но я точно знаю, что первым был именно он.
Много лет спустя, когда я преподавал мастерство актёра в театральном институте, я водил одну из своих студенток к светиле-фониатру профессору Ясногородскому. У неё были сильные хрипы в голосе, которые долгое время не проходили.
Девушку обследовали, но никаких серьёзных отклонений или патологий не нашли.
На обратном пути, дилетантски размышляя над возможными причинами такого странного тембра у восемнадцатилетней девочки, я спросил:
— Анечка, а у тебя когда закончилась мутация?
Студентка опустила глазки, зарделась и, глядя в землю, ответила:
— Вчера…
Дмитрий Трофимович Меринец был бас. Кроме того, что он пел басом, он был очень упитанный мужчина, и у него был идеально круглый живот. Лет ему было немногим за сорок.
Жена Дмитрия Трофимовича была костюмершей. Кроме того, что она заведовала костюмерным цехом, она была очень маленькая, очень толстенькая и идеально круглая. Мы их любили.
И они любили друг дружку.
И мы не могли представить себе, как у них происходит «это». Мы долго соображали. И мы сообразили.
Они перекатываются. Как ёжики или как колобки.
На какие только ухищрения не идут люди ради любви!
Я потерял девственность в Казахстане. Город назывался Саяк. Девушку звали Галя.
Это произошло во время гастролей.
Мы приехали в этот город в полдень, концерт наш был вечером, уезжали мы в пять утра.
Днём несколько артистов Ансамбля, среди которых был и я, вышли на прогулку. Через пятнадцать минут гуляния мы поняли, что главной достопримечательностью Саяка является строительство жилого дома. Мы посетили эту стройку. Там работали маляры и штукатуры женского пола. Я сразу положил глаз на девушку с раскосым азиатским взором. А она скосила его на меня.
Но, как это обычно со мной происходило, дальше гляделок не пошло.
На обратном пути я поделился чувствами к раскосой девушке с коллегами. Они отреагировали моментально.
— Кру-гом! — сказали они, и мы вернулись.
Наше возвращение не оставило никаких сомнений ни у степной красавицы, ни у её подруг. Через пять секунд все рассосались и обеспечили нам полный тет-а-тет.
Я достал из кармана носовой платок и вытер пот. Потом высморкался. Причём, постарался сделать это тихо, а вышло наоборот. Звук, который я при этом издал, девушка посчитала началом беседы. Она спросила, на каком инструменте я играю. Услышав труднопроизносимое слово «конферансье», раскосая штукатурша решила было расстроиться и с грустью посмотрела на мастерок. Я почувствовал, что выпускаю из рук счастье и промямлил:
— Вообще-то я играю на аккордеоне…
Эта фраза произвела на неё, как пишут в романах, магическое действие. Узкие глаза девушки округлились и расстреляли в упор мои вздыбленные брюки. Она прошептала:
— А у меня как раз есть аккордеон. Вы приходите ко мне после концерта… Поиграете…
На концерте она сидела в первом ряду. Она не сводила с меня глаз. Я был перевозбуждён. Я пел с оттопыренным задом. Я оттопыривал его настолько, что касался коленок стоящего за моей спиной баса — Дмитрия Трофимовича Меринца.
После концерта она взяла у меня автограф и сказала:
— Я жду.
Я зашёл в гостиницу на вечернюю проверку и, чтобы сэкономить время, лёг в койку в шинели и в сапогах.
После проверки меня стали провожать и напутствовать. Всем Ансамблем песни и пляски. Каждый считал своим долгом сказать:
— Ты ж донеси, а то может выгнать!
…Сначала мы смотрели фотографии. Я делал вид, что мне интересно и думал:
— Только бы донести…
Потом она сказала, что аккордеон у сестры, а я подумал:
— Только бы донести…
Потом мы танцевали, а я думал:
— Только бы донести…
Потом она сказала:
— Не снимай маечку, у меня холодно…
А я подумал:
— Только бы донести…
Потом мы легли в постель, и я подумал:
— Только бы донести!
И не донёс. Конфуз произошёл где-то по пути. Я подумал, что буду с позором изгнан. Мне было очень стыдно.
Она достала из-под подушки тряпочку. Она явно заготовила её на этот случай. Она обтёрла меня и себя.
