«Шура, ну давай «Лесного царя», — предлагает Мамочка. Она сидит за роялем, рядом стоит дядя Шура, на пюпитре ноты, и они оба их разглядывают.
Папа в своей семье — самый младший. У него два старших брата — старший брат дядя Миша, он умеет играть на скрипке, на виолончели и на контрабасе, средний старший брат дядя Шура, он умеет играть на скрипке и виолончели и очень хорошо поёт. Они доктора. И старшая сестра — тётя Томуся, она умеет играть только на рояле и умеет хорошо говорить на трёх языках.
Папа рассказывал, что, когда началась война, оба брата пошли на фронт. Дядю Мишу не взяли, потому что ему было больше пятидесяти лет и какие-то болезни, а дядю Шуру взяли, хоть он был психиатром. В сентябре 1941 года он вёз на открытой грузовой машине раненых с «передовой», а их расстрелял фашистский самолёт — когда он подлетал, дядя Шура лёг на раненых и закрыл их, его «всего изрешетило», так рассказывал Папа. Дядю Шуру отвезли в госпиталь в Москву, там ему сделали много операций, и он не умер, но на фронт его больше не взяли, а Папу в это время «вернули» с фронта — он тоже туда ушёл, но ему сказали, что такие учёные должны работать для фронта, а не воевать! И он оказался в Москве, когда дядя Шура лежал в госпитале после операций. Папа за ним ухаживал, потом забрал его к нам домой и там «выхаживал». Он его «выходил» и поехал куда-то далеко, где уже работал его институт, а дядя Шура остался в Москве и стал работать главным врачом госпиталя, который был в здании какой-то школы. Сейчас он, пока война и блокада Ленинграда, живёт в Москве, и к нему из эвакуации, тоже в августе, приехала его семья — тётя Галя и две дочки, они наши двоюродные сёстры, Аллочка и Бебочка. Я люблю дядю Шуру и Бебочку. Сейчас они все у нас в гостях.
Мамочка недавно сказала: «Какая у нас счастливая семья! Шура выжил после таких страшных ранений, и Миша блокаду пережил — она скоро кончится!»
Я смотрю на дядю Шуру, он вдруг бывает очень похож на Папу, они с Мамочкой о чём-то говорят, смотрят ноты, смеются. Мне очень интересно, какой у него голос. Они уже были у нас несколько раз, но он ни разу не пел.
— Знаешь что, Вавочка, — говорит дядя Шура, — странспонируй-ка ты мне это на тон вниз.
— Хорошо, — говорит Мамочка. Она очень прямо и красиво сидит за роялем, и сейчас она ещё выпрямляется, сидит, совсем-совсем не шевелится, очень внимательно и даже строго смотрит в ноты и говорит: — Я готова. — И спрашивает у дяди Шуры: — Можно начинать?
Дядя Шура кивает головой. Мне кажется, что он стал выше и больше, глаза у него блестят, но не весело, а как-то непонятно! Мама начинает играть, у меня по спине бегут мурашки, я смотрю на дядю Шуру, и мне становится немножко странно, потому что мне становится страшно! И вдруг комната, вся комната, заполняется звуком — он такой сильный, густой, я даже не сразу понимаю, что он очень красивый! Он вибрирует, волнует, звук очень громкий, но я понимаю каждое слово:
Нас здесь много — тех, кто слушает дядю Шуру: Бабушка, Папа, Эллочка, Анночка, я, тётя Галя, Аллочка с Бебочкой, но мне кажется, что мы стали очень маленькими, и если лесной царь, а может и дядя Шура, махнёт рукой или сверкнёт нам в глаза своими страшными глазами, мы сразу окажемся в этом ужасном, холодном и очень опасном лесу!
Я не могу даже голову повернуть, смотрю на дядю Шуру, я чувствую огромную беду — им не убежать от лесного царя! Почему отец не верит сыну? Лесной царь говорит с сыном. Почему отец придумывает и говорит сыну про какой-то туман?! Зачем он говорит про ветер — он просто не видит лесного царя, а сын — видит!
Лесной царь говорит сыну про каких-то своих дочерей — он обманывает его! Он страшная, злая сила! Почему отец не верит… не верит сыну?! Как страшно в этом лесу — лесной царь мчится за ними, он быстрее, чем всадник, он ветер, страшный ветер, он везде! И вдруг я вижу лошадку, телегу, маленькую девочку и синюю полосу на сером непонятном лице. Он уже хватает сына, я знаю, он убьёт его! В комнате уже совсем нет места для звука — всё! Лесной царь забрал сына себе — он его убил! И в комнате тишина. Тихо. И вдруг Бабушка начинает хлопать — и тогда все мы очень громко хлопаем!
Дядя Шура, по-моему, ещё очень большой, и глаза у него сверкают, но они сверкают уже совсем по- другому — не страшно. Он кланяется и смеётся. Мамочка быстро выходит из-за рояля, подходит к дяде Шуре и говорит: «Шура!» — и они обнимаются. Мы опять громко хлопаем. Мамочка с дядей Шурой смеются. Я смотрю на Папу, у него тоже сверкают глаза. Я понимаю: он гордится дядей Шурой, у него такой необыкновенный голос! Я смотрю на Бабушку, она смотрит на меня и вдруг говорит: «Бедный мальчик — болел, наверное, а в лесу вечером холодно, сыро и даже страшно, вот он и умер!» Я качаю головой и смотрю на Элку, она до сих пор сжимает подлокотник большого кресла. Она кивает мне, мы обе знаем: он умер совсем не от страха, не потому, что он всего боялся, — его убил лесной царь!
Потому что лесной царь — это Смерть.
Доктор
Около меня сидит Доктор — я её знаю, она месяц назад приходила к девочкам, у них была «свинка». За спиной Доктора стоит Мамочка и внимательно на меня смотрит. Доктор улыбается и спрашивает:
— Как тебя зовут?
— Нина, — говорю.
— Как ты себя чувствуешь, Ниночка? — Она улыбается ещё больше.
— Спасибо, — говорю, — хорошо.
— Это прекрасно, что ты хорошо себя чувствуешь! Подними рубашечку, я тебя послушаю. — И она начинает тыкать мне в грудь своей деревянной трубкой. Слушает, хмурится, разглядывает меня, потом говорит: — Повернись ко мне спинкой! — И улыбается шире, чем её настоящая улыбка. Зачем она так улыбается, я не понимаю, но, конечно, сразу поворачиваюсь к ней спиной. Она не приставляет к моей спине свою трубку, а вдруг спрашивает:
— Почему у неё на спине следы от банок? Я не назначала!
— Вчера у неё к вечеру поднялась температура — тридцать девять и восемь, я поставила ей банки и сегодня утром вызвала вас. — Голос у Мамочки спокойный, но немножко сухой.
— А на каком основании вы ей поставили банки? — Голос у Доктора становится очень неприятный.
— Может быть, вы сначала её послушаете? — У Мамочки стал совсем сухой голос. — Я думаю, что Ниночке не полезно долго лежать голой, температура у неё ещё не в норме.
— Да-да, конечно! — И Доктор начинает тыкать мне в спину своей трубкой. Она долго тычет, потом начинается: «дыши — не дыши», «покашляй», потом она переворачивает меня на спину, опять тычет мне в грудь, и опять: «дыши — не дыши». — Прикройся! — говорит она задумчиво. Мамочка подходит, поправляет мне рубашку — она вся собралась около шеи — и закрывает меня одеялом.
— Справа хрипы ещё довольно сильные, а слева — небольшие, внизу! — говорит Доктор и потом спрашивает у Мамочки: — Так на каком основании вы ей банки ставили? — Голос у неё теперь не только неприятный, но и удивленный.
— Доктор, — говорит Мамочка, — может быть, мы с вами перейдём в столовую, и я там подробно всё объясню.
— Нет! — сердится Доктор. — Я ещё не закончила осмотр больной. Рассказывайте здесь!
Тут я рассердилась, думаю: она что, совсем глупая?! Разве может Доктор быть глупым? Быстро сажусь и говорю:
— Меня Папа выстукивает, когда приходит воспаление лёгких!
— Что-о?! — Она смотрит на меня так, как будто я её напугала.
