только что открылись. Смотрю на часы, да, она права, тяжко вздыхаю, в будний день, в это время я должна быть где угодно, но только не в баре. От входной двери резко тянет холодом. Заказываю бокал вина, не спрашивая, что будет пить Кэрол, опрокидываю бокал и решаю ни о чем больше себя не спрашивать, не спрашивать, чего я хочу, и не только сегодня, но и вообще. Все-таки ты пришла, говорит Кэрол, выбивая пальцами торжествующий марш по деревянной стойке бара. Я отвечаю: тебе известно, что Инес лежит в больнице, потому что не справилась с проведенным у тебя вечером? В самом деле? — спрашивает Кэрол и придвигается ко мне. Я нахожу такое жадное любопытство невыносимым. Каждый раз, когда она откидывает со лба свои рыжие волосы, запах духов усиливается; должно быть, сегодня она решила устроить себе праздник и щедро полила волосы духами. Низкорослый блондин в потертом джинсовом костюме делает заход. Это была плохая идея, заказывать ей шампанское, она в тот вечер вообще не хотела пить. Кэрол качает головой, чтобы обозначить смущение и, до известной степени, понимание: но это же обыденная жизненная ситуация, от всего не убережешься. Я молчу. Кроме того, заказывала Ребекка, она ничего такого не знала, как ты можешь обвинять меня? Я вспыхиваю. Ты и сама в это не веришь. Ребекка знает все. И она сделала это намеренно. И ты, как ее подруга… Кэрол внезапно опускает голову. Что такое? Может быть, оно не такое прочное, говорит она. Мое отношение к Ребекке.
Ее отношение к Ребекке. Боже мой, да интересует ли оно меня? Выпью еще бокал и исчезну. Я делаю знак бармену. Чего не отнимешь у этого заведения — здешние официанты скоро бегают, как будто учились у «быстрой мексиканской мыши»… или у Спиди Гонсалеса… говорит Кэрол; я не знаю — это трудно объяснить — она все портит. Не так, как Инес, которая тоже ломает все, к чему прикоснется. Кэрол портит все буквально двумя словами. Когда за ужином я зажигаю свечу, говорит она, то испытываю извращенную тягу к романтике. Кэрол смотрит на стойку, не курит, не пьет, она только говорит, и меня просто умиляет ее самоуверенность — она искренне думает, что мне это интересно. Я пытаюсь представить себе Кэрол и Ребекку за романтическим ужином при свечах в их стерильной квартире, но мне это не удается. Сначала мне казалось, продолжает между тем Кэрол, что она просто ревнивая, но теперь я вообще не знаю, доставляет ли ей все это дело какое-нибудь удовольствие. Тогда беги оттуда как можно скорее, от Ребекки, отвечаю я. Я лучше сделаю это постепенно, возражает она. Означает ли сие, что она тебя не отпускает? Мягкость слетает с меня, теперь я встревожена. Нет, я не могу найти квартиру. Я испускаю короткий смешок. Так я и думала. Но ее признание неожиданно приносит мне удовлетворение, настроение у меня улучшается, и я начинаю с интересом смотреть на блондина, который тем временем выходит танцевать. Танцуя, он резко поворачивает голову то вправо, то влево, словно фотографируется для полицейского протокола. Глядя на его танец, можно всерьез поверить, что радость жизни есть нечто смехотворное. Кэрол продолжает: сначала мне упорно казалось, что в этом деле для нее есть что-то особенное. Да? Я слушаю ее вполуха. В первый раз с женщиной — это все равно что в первый раз вообще, но я решила, что это мое, для нее же это всего лишь сделанная в пьяном угаре ошибка, ошибка, которую она повторяет каждый раз, когда пьет, повторяет парадоксально, словно этим повторением зачеркивает прежние попытки, возможно, она и правда старается что-то почувствовать, но у нее ничего не получается. До меня вдруг доходит, что Кэрол говорит не о Ребекке, а об Инес. Она сама мне все это объяснила — однако, несмотря на то что она делала это очень убедительно и до глубокой ночи, я все равно не хотела ничего знать. А что Кай? — перебиваю я Кэрол. Он ничего не замечал? О, здесь все, вообще, было очень странно, говорит Кэрол. Недавно я встретила его в музее, я хотела сразу улизнуть, но он стал меня преследовать, он чуть ли не бежал за мной, он говорил: Кэрол, если ты действительно можешь сделать ее счастливой, то я не буду возражать, но я хочу знать: это ее решение. Я не буду за нее бороться, моя энергия иссякла. Понимаю, говорю я. На какой выставке это было? Что? — переспрашивает Кэрол. На какой выставке ты повстречала Кая? В «Ширне». Каким образом? Таким. Я знаком попросила бармена принести еще. Это плохое решение. Я киваю. Не верю я ни в какие решения, просто хочу выпить. Кай, с усилием выдавливает она из себя, Кай говорит, что стал намного больше пить после того, как познакомился с ней.
Я ни в коем случае не желала, чтобы Кэрол везла меня домой. Мне хотелось уйти так же, как я пришла, в гордом одиночестве и на такси. Я выхожу на улицу и озираюсь по сторонам, но ни одного такси нет. Возвращаться назад мне не хотелось — из-за Кэрол. Я решила не ждать, а идти в направлении дома, какая-нибудь машина подвернется по дороге, но по пути замечаю, как хорошо действует на меня свежий воздух, шагая дальше, я глубоко засовываю руки в карманы, изо всех сил вдыхая вкусный воздух, и иду дальше. Щеки горят, мимо проплывают освещенные окна, словно в тумане вижу я книжный магазин, обувной, парикмахерскую. Я иду быстро, почти бегу, сосредоточившись только на движении, я бы могла идти так целую вечность. Пожалуй, я не стану останавливать такси, даже если оно вдруг появится. Город без такси, думаю я, медленно трезвея. Переходя какой-то перекресток, я вдруг вижу гигантский плакат. На нем безмерно огромное лицо. Я останавливаюсь, резко, словно меня прибили к земле гвоздями, и устремляю взгляд вверх. Слышу, как сигналит автомобиль. Это она. Старуха. 22D. Йода. Партийный лозунг: нет забвению. Ниже лицо, знакомое мне лицо. Глаза размером с тарелку, явственно видны поры кожи, отдельные волоски, старческие пятна. Но не это меня раздражает, меня бесит имя, стоящее под портретом: Ребекка, 92 года. Я ничего не могу понять: какая такая Ребекка? Я медленно всплываю из глубин текучего духа, как водолаз, выныриваю на поверхность, и все тут же становится на свое место. Осколки сознания складываются в связную мозаику. Старуха, которую я окрестила Йодой, на самом деле — Ребекка. Или так ее назвали устроители рекламной акции. Это всего лишь случайное совпадение имен, которое и вызвало у меня такую путаницу… Я потопала дальше. В киоске возле дома Рихарда я купила ледяной кока-колы и одним глотком опрокинула ее в себя, после этого глотка и часть желудка совершенно онемели, но я уже могла считать себя трезвой. Уж коль я оказалась здесь, то могу сэкономить на дороге и переночевать у Рихарда. Мне требуется какое-то время, чтобы найти щит с кнопками звонков. Рихард восторженно приветствует меня с противоположного конца домофона, я задерживаюсь еще на мгновение, чтобы сунуть в рот пластинку перечной жвачки, и в этот момент жужжит механизм открытия двери, и я, для того чтобы продлить этот безумный день, вхожу в дом Рихарда.
Я осторожно ступаю по невидимому полу лестничной площадки, освещение которой так и не отремонтировали, я медленно поднимаюсь по лестнице, освещая каждую ступеньку светом экрана моего мобильного телефона. Дверь прикрыта, но не заперта. Экскаватор припаркован не там, где обычно, на его месте стоит пара маленьких кроссовок. Рихард кричит из кабинета: один момент, я разговариваю по телефону. Я вешаю шаль и куртку на вешалку, потом заглядываю в кухню. На пластиковой крышке кухонного стола стоит разрисованная карликами тарелка Леонарда, пустая, если не считать стерженька помидора и тщательно обкусанной овальной корочки хлеба. Сам Леонард, по-турецки скрестив ноги, сидит на ковре в своей комнате, освещенный настольной лампой, длинную шею которой он наклонил к себе, и листает книжку с картинками. На нем пижама, но видно, что мальчик еще не ложился. Рядом с ним на полу лежат завернутые в фольгу половинки шоколадок киндер-сюрприза, мальчик интересуется только содержимым, каковое гордо охраняет его кроватку — пират, человек-паук, рыцарь и неизвестное мне темно-синее чудовище.
Мы с Леонардом оценивающе смотрим друг на друга, это маленькое противоборство — мой взгляд усталый, его — живой и смышленый. Привет, говорит он, помедлив и не выказав особого удивления, я отвечаю: привет, Леонард, и делаю маленький шаг в комнату. С тех пор как его фотографировали, мальчик изменился, волосы коротко подстрижены и не такие кудрявые, лицо квадратное и белое, и похож он уже не на пралине, а скорее на маленького сына мясника. Здравствуй, приветствует он меня, совершенно незнакомую женщину в его комнате, с непринужденностью дитяти развода, он снова погружается в свою книжку, и я слышу, как он бормочет: пчела Мая. Я оглядываю себя — лимонно-желтый и черный — да, это мои цвета. Я сажусь рядом с ним на пол, с трудом подбирая под себя ноги. Снизу комната кажется больше. Свет настольной лампы задевает кусочек разобранной постели, я смотрю на прячущиеся в полутьме смятые простыни; при моей страшной усталости они кажутся мне на редкость гостеприимными. Ты еще не спишь? — спрашиваю я. Леонард — вежливый мальчик, не игнорирует мой вопрос, хотя он и кажется ему излишним. В его карих глазах появляется отчужденность; он смотрит на меня и отвечает: нет, меня разбудил телефон. Потом мальчик показал мне свою книжку, и я поняла: мне надо почитать ребенку, что и делаю, не слишком внятно произнося слова. Я немного возбуждена, у меня не очень много знакомых детей. Читаю до тех пор, пока Леонард не вытягивает ножки в клетчатых красно-синих, не очень чистых носках; он серьезно и чуть напряженно смотрит на дверной проем, где стоит его отец с телефоном в руке и, наверное, уже в течение некоторого времени наблюдает эту сцену. Прости, говорит он мне и помахивает телефоном. Рихард выглядит
