таким же усталым, как и я, и, так как все мы трое находимся в разных точках пространства, мне вдруг представляется, что мы — система разных вращающихся планет, занятых каждая отношениями своего собственного внутреннего мира и движущихся по раздельным, не зависимым друг от друга орбитам.
Мы уложили Леонарда спать, и, увидев его лежащим в кроватке, я вдруг снова ощутила приступ невероятной усталости и едва не вывихнула себе челюсть, но так и не смогла как следует зевнуть. В приглушенном свете, с коньячными рюмками в руках, мы с Рихардом соревновались в рассказах о банальностях прошедшего дня, но, возможно, наше поведение казалось мне столь абсурдным, потому что все, что мы делали, я мысленно контролировала, не выдам ли случайно своей измены. Я смущенно отодвинула руку, когда Рихард принялся нежно и со значением ее гладить. Ты только подумай, сменила я тему, по дороге к тебе я была, можно сказать, так напугана — там висит, да вот здесь, за углом, эта реклама компании «Свидетели эпохи», ты знаешь, ведь ты ее наверняка уже видел? Нормальная реклама, но… Как бы то ни было, я сворачиваю за угол, а там висит это, да еще с таким выражением лица.
Рихард, все время, пока я говорила, меривший меня взглядом, сказал: очень интересно, что ты только сегодня об этом упоминаешь. Эта история была напечатана у нас в газете еще в понедельник. Отставляю в сторону рюмку коньяка, которую долго грела в руке. Какая история? — спрашиваю я, речь, видимо, идет об очень неприятной вещи. Рихард, тоже отставив рюмку в сторону, рассказывает: ну, видишь ли, она вовсе не еврейка… более того, она вдова обергруппенфюрера из Бреслау, а теперь подрабатывает на хлеб тем, что разыгрывает из себя еврейку на всех этих плакатных акциях и в маленьких телевизионных компаниях. Я слежу за артикуляцией Рихарда, он говорит, словно выступает с трибуны на большой конференции и развивает тему, весь с ног до головы редактор политического отдела. Мне было ясно, что речь идет не только о морали, которую он затронул, благо, что тема дала ему такую возможность, ибо статья могла повредить партии, начавшей эту благонамеренную кампанию, а наша газета всегда стояла ближе к оппозиции. Все было как всегда, но на этот раз я почувствовала раздражение и вылила его на Рихарда. Какая самодовольная была у него мина! Это же старуха, что с нее взять, это идиотская история, совершенно ненужный скандальчик, выгодный только тем, кто хочет погреть на этом руки. Рихард не слишком охотно признал, что вообще сделал все это не из-за самого дела, а по распоряжению шеф-редактора, тот просто вспылил, дело в том, что они там все хорошо подсчитали и выяснили, что ее дети, наследники эсэсовского палача, загребли кучу денег. Да, соглашаюсь я, да, конечно. Мой следующий вопрос изумляет его: все это не отразится на фотографе? Нет, удивленно отвечает Рихард и тотчас снова впадает в свой заносчивый тон: фотограф только снимал, он ни за что не отвечает — я снова едва не вскипаю, но потом оставила все как есть и, более того, снова взяла со стола рюмку, к тому же я вспомнила свой последний репортаж о социально неблагополучных семьях, дети в нем были не дети, грязь — не грязь, паутина — не паутина, а сама семья, когда мы усадили ее на продавленный диван, чтобы побеседовать и сфотографировать, оказалась в контексте окультуренной эстетики мерзости, словно мы, журналисты, слегка их согнули, помяли им одежду, вымазали горчицей и кетчупом, а на стол, рядом с пультом дистанционного управления, бросили измятый и рваный журнал, а потом описали и сфотографировали.
Я смотрю на циферблат электронных часов: 5:23, проснулась, но продолжаю лежать не шевелясь; мне хочется и дальше лежать в темноте, смотреть, как окутавшая меня чернота становится серой, насладиться постепенным переходом ночи в день; когда станет светлее; когда наши силуэты станут видимыми, примут свои окончательные очертания и наши проблемы, и я смотрю на восходящее солнце, как на врага. Этот враг победит обитателей гостиной, высветив все детали и нюансы, враг, снова и снова поражающий меня своей изумительной красотой, поражающий и на этот раз, когда я вижу, как солнечные лучи пробиваются сквозь волокна штор, окрашиваются в их цвета, как солнечные блики гуляют по гостиной, прыгают на ковер, перебираются к изножью двуспальной кровати и начинают щупать нас; покрывают причудливыми прожилками одеяло и мои икры, делая их похожими на шкуру неведомого экзотического зверя.
Рихард спит в углу кровати, он лежит на спине, добротно укутанный до самого подбородка. Мне не остается ничего другого, как гладить ладонью белое одеяло, я глажу до тех пор, пока не меняется его ландшафт. Где-то посередине тела Рихарда начинает расти интересный холмик, меня охватывает прилив нежности, и я касаюсь рукой маленького шатра, если я буду ласкать его дальше, то Рихард в полусне отдернет одеяло и потянет меня к себе. Я тихо встаю и беру со стула свою одежду. Рихард, что-то бормоча, поворачивается к стене, он привык к моим ранним утренним подъемам, он знает, что я хожу плавать. Я смотрю на него и целую в лоб. Я не бросаю его, нет, на самом деле не бросаю, ибо в действительности мы никогда не были вместе, скорее наш роман выглядел так, словно мы какое-то время посидели рядом на парковой скамейке и вместе полюбовались чудесным видом. Просто так случилось, что я оказалась первой, кому пришло время встать и уйти.
Следующие два дня я не видела ни Рихарда, ни Кая, ни Инес. Вечерами звонил телефон, кто-то слушал голос Сьюзен, я не поднимала трубку, а сообщения мне никто не оставил. Измотанная, до дна вычерпанная сложностью ситуации, я была не в состоянии переживать свои и чужие реакции и тем более их провоцировать, я заняла самую устойчивую позицию, все прекраснейшим образом устроится само собой. Необходимо окутать себя оптимизмом — оптимизмом, полностью и совершенно противоречившим нормальному исходу подобных событий, ибо чем могло все кончиться, когда время использует свои богатые возможности для того только, чтобы заложить в голове свои смертоносные мины замедленного действия — страх и ревность? Но, вопреки всему, хотя Рихард стал холоден и официален, услышав мои отговорки, и хотя Кай надавал мне кучу обещаний нежным голосом, делавшим теплыми и значительными самые обыденные слова, надавал только для того, чтобы заключить новый трудовой договор и уехать в Гамбург, несмотря на все это, я твердо держалась своего решения — жить с Каем и Инес, что бы из этого ни вышло; я доверилась судьбе, поверила, что все
Я навестила Инес еще один раз, всего один — она меня предала, для измены ей даже не потребовались слова, — Кэрол охотно вызвалась доставлять ей спиртное, и я почувствовала, что не обязана теперь навещать ее каждые два дня, тем более что ее все равно скоро выпишут. Кая нет, бормочет она, я реагирую на это хныканье стоической миной; ты отвезешь меня в клинику? Да, говорю я, конечно. Мне, правда, придется взять напрокат машину, но это не проблема. В мою жизнь вошли люди, ставшие мне близкими, несмотря на все, что мы друг другу причинили. Поняв это, я пришла в прекрасное настроение, настроение, граничившее с истерической манией, оно было так сильно, что я не спала несколько дней.
Вечер, я торопливо иду по улицам с работы. Дни постепенно становятся длиннее, а этот примечателен тем, что впервые во второй половине дня сквозь тучи проглянуло весеннее солнце; оно выгнало людей на улицы, и даже сейчас, в половине девятого вечера, когда на город спустилась темнота, а магазины давно закрылись, люди продолжают клубиться на тротуарах, как муравьи, больше стало машин и мотоциклистов. Туфли лежат в сумке, я обута в кроссовки; иду я обходным путем, чтобы не проходить мимо дома Рихарда, под рекламным щитом, на котором впервые увидела портрет. Прошло всего несколько дней после выхода статьи, и портрет исчез, не было видно и обрывков бумаги; портрет Йоды не стали сдирать, а просто заклеили другим плакатом. Некоторое время я стою задрав голову и рассматриваю новый портрет — молодой женщины в нижнем белье. Потом я иду дальше, таща на плече тяжелую сумку, я замедляю шаг,
