восторгом, расчищали ему дорогу и извивались в танце. Лазарь сновал взад-вперед. Его одержимость была одержимостью скрипача, одинокого в группе уличных музыкантов, он не хотел подчинять свое тело всеобщему ликованию, некая упорядоченная сила удерживала его в твердой духовной скорлупе.
— Прими его. Господи, — время от времени выкрикивал он, — Прими его, Господи!
Дико надрывались колокола, и женщины, которые вначале, казалось, не вмешивались в богослужение, теперь взяли свое. Они носились по церкви с колокольчиками в руках, как ведьмы на шабаше, крикливые и загадочные. Иногда они хватали Ноя и плясали с ним, иногда набрасывались на апостолов и гремели им в уши колокольчиками, опрокидывали чашу с водой, которую приходилось наполнять снова и снова. Даже дети были вовлечены в этот вихрь. Широкие рукава женских платьев трепетали, как крылья, и дети рядом с ними выглядели крохотными мотыльками, вьющимися вокруг мерцающей свечи, которую являл собой Ной.
— Если бы он был постарше, женщины так бы не увивались вокруг него, — хихикнул Ласунвон.
— Согласись, он недурен, — сказала Дехайнва. — Отойди-ка, а то в этом шабаше я могу заплясать с тобой.
— Попробуй счастья, попляши со всеми, — сказал Саго.
— Нет, милый, лучше не рисковать.
И прежде, чем они осознали это, чаша была перед ними, и Ной опустился на колени.
— Это переходит все границы, — прошипел Ласунвон.
Апостолы стеной ограждали гостей от разбушевавшихся женщин. Более того, для них было приготовлено чистое полотенце, и с трогательной нежностью Ной стал омывать ноги Дехайнве.
— Ты взволнована, дорогая? — шепнул Саго.
— По крайней мере, его руки нежнее твоих, — был ответ.
Настала очередь Саго, потом Банделе. Ласунвон корчился и проклинал себя, что ввязался в эту дурацкую историю.
— Но что плохого в том, что тебе моют ноги? — спросил Банделе.
— Не люблю, вот и все.
— Нечего жаловаться, — сказал Кола, — нам оказывают честь.
Когда чаша дошла до Эгбо, апостолы молили и возмущались, но тот наотрез отказался. Он ничего не объяснял и только качал головой.
Чаша в сопровождении апостолов направилась дальше. Одержимая женщина стала выкрикивать прорицания, что не помешало триумфальному шествию Ноя по церкви. Два апостола остались с пророчицей, другие прокладывали дорогу в праздничном сборище.
Огромный крест, который они заметили, как только вошли в церковь, люди взвалили на спину Ною и, вознесенные пением и колоколами, поплыли кругами по церкви, останавливаясь у дверей для краткой молитвы. Когда Ной уставал, апостолы забирали у него крест и несли его сами, чтобы дать ему передышку. Это был, несомненно, очень тяжелый крест, и Лазарь, приблизившись, впервые заговорил, обращаясь только к гостям:
— Это один из немногих вкладов в церковь. Один из братьев, плотник, изготовил его для Господа нашего. А жена его расшила занавеси — вы обратили внимание на изображения двух святых?
Ной закончил седьмой круг, когда один из апостолов подбежал к Лазарю.
Эгбо слышал вопли одержимой, звук иноприродных голосов и громкую одышку. Она боролась с тремя мужчинами и одной женщиной, но им противостояло сорок вселившихся в нее демонов. Когда они выходили из церкви, женщина внезапно скрючилась, как зародыш, подпрыгнула в воздух и распростерлась на полу. Не имеющие названия муки превращали ее в подобие стальной пружины. Она была червем, насекомым, улиткой, скорпионом. Пена пузырилась у ее губ. Она извивалась и жалила как змея. Эгбо вышел первым. Он не раз видел подобные зрелища, и они всегда вызывали в нем глубокое отвращение. Так корчится раненый удав. В такие минуты Эгбо мечтал о проясненной радости и возвышенной страсти.
Юная дева Эла. Преображенные морщины Орисанлы. Успокоенные тела и неземная радость в глазах. Ласковый шепот незримо присутствующего божества. Это влекло его, а не судороги обезображенного тела.
Саго покачивал головой.
— Порой мне не верится, что это тот самый воришка. Может быть, это не он, а может, тогда в толпе он был слишком напуган.
Довольный Лазарь закивал головой.
— Я рад, что вы заметили перемену. Ваше мнение для меня очень важно.
— А мне не нравится новый апостол, — сказал Эгбо. — Он выглядит не преображенным, а подавленным. Его чистота — обман. В нем нет внутреннего свечения, лишь отражение зелотских пламен.
Лазарь слушал с раскрытым ртом.
— Вы ошибаетесь. В этом юноше Дух Святой.
— Я не люблю отступничества, — сказал Эгбо. — У него гладкое медное лицо отступника.
— Что это еще за дикая мысль? — возмутился Банделе.
— Я согласен с Эгбо, — сказал Кола. — Я написал бы его как Христа.
— Ты хочешь сказать, Иуду, — поправила Дехайнва.
— Нет, Христа-Отступника.
— Погоди. Договаривай до конца.
— Ни к чему, — возразил Эгбо. — Кола только ищет слова. Но хочет сказать не то же, что я. Когда я говорю отступник, я имею в виду Иуду.
— А я Христа. Таким бы я хотел написать Ноя.
— Не могли бы вы подождать со своим кощунством, пока мы уедем отсюда?
— Ты что, на старости лет решил стать лицемером? С каких пор?
— Не в том дело, — сказал Банделе. — Зачем это все говорить при Лазаре?
Лазарь, смотревший все время в дверь церкви, повернулся к ним и сказал:
— Прошу вас, не думайте, будто я против откровенности. В конце концов, каждый приходит к Богу неверующим. Наш долг показать ему свет.
Еще один апостол выбежал из церкви и начал настоятельно звать Лазаря.
— Я сейчас вернусь. Надо помочь одержимой. — И он скрылся за дверью.
— Я согласен с Банделе, — сказал Саго. — Нам следовало бы подождать, когда он уйдет.
— А я не люблю отступников, — повторил Эгбо.
— Я сам не люблю, ну и что? Я видел, как люди на Оингбо преследовали мальчишку, но и тогда он не был столь жалким, как теперь. В руках Лазаря он стал куском сырой глины.
— Поедем домой, — попросила Дехайнва, — Мне тут не по себе.
— М-да, не знаю, что нужно Лазарю, но мой редактор с радостью предоставит центральный разворот в воскресном издании материалу о необычном пророке.
— И это все? — взглянул на него Банделе.
— Что значит все?
— Ничего, не важно.
— Нет-нет, продолжай. Что у тебя на уме?
— Ничего.
— Кола, почему бы тебе и впрямь не написать его? Тогда бы я вставил снимок с картины в полосу... Не знаю, как бы я это обыграл, — я пока что только прикидываю.
