он выдумал сам, и это было единственным юмористическим отступлением в жизни, полной мучительной откровенности...
— У ммменя в дддетстве была пппривычка глотать кккамешки... И кккогда я иккаю... они ппподступают к гггорлу и не дддают ггговорить. — Так называемая икота была особенно сильной, когда Секони был чем-то взволнован. Тем более что из-за нее все в устах его приобретало комический смысл. Попытки высказаться делали его беспомощным ребенком, и он бунтовал под напором мыслей, ищущих выхода. Пошлость, неразбериха, нечленораздельность, даже собственные обычные слова и поступки — все ошарашивало его новизной, и он терял дар речи.
Саго жмурил глаза и несмотря на увещевания Дехайнвы дергался из стороны в сторону, как змея, готовая укусить. Эгбо снисходительно поощрял его нехорошей пьяной ухмылкой.
— Ну, что тебе надо?
С трудом Саго проговорил:
— Смотрите, у Эгбо ультрамариновое лицо. Здесь особая атмосфера.
Синий свет из аквариума падал на Эгбо. Блики его играли и на лице Ласунвона.
Задремавший было Банделе выглянул из тени, осмотрелся и заключил:
— Значит, дождь все идет.
Секони хихикнул. Кола взглянул на него и вновь погрузился в работу. Ничего не случилось. Секони умеет смеяться, лишь вспоминая о чем-то. На слова и поступки людей он отвечает тревогой и недоумением, так что, не зная его, можно подумать, что ты его чем-то обидел. Когда же что-то напоминает Секони о чем-то или он сам вспоминает былое событие, он выдает короткий загадочный смешок.
Рыбки в аквариуме затеяли игру. Они били хвостами, всплывали и погружались и из-за камешка наблюдали за неким невидимым преследователем. Ласунвон расчувствовался. Он погрозил рыбкам пальцем и сказал:
— Мы сами в ловушке, хотя и знаем, где выход.
Рыбки возмущенно замерли. Секони безуспешно боролся с камешками и тряс головой. Эгбо взял Ласунвона за галстук и дал ему подзатыльник:
— Бог тебе не простит!
Саго выпрямился и стал высматривать официанта.
— Проклятый озноб, надо еще выпить.
— Хватит, ты уже пьян.
— Ты здесь единственная женщина и должна быть незаметной. Ни слова, ни слова в мужском обществе.
— Ты просто пьян.
— Я трезв. Черт побери, я трезв. Во всем виноват этот несчастный оркестр. Первая нота меня добила. К тому же переход от светского вечера к дождевым барабанам. Ритм дождя слишком сложен, и я не вдруг могу его уловить. Как и ты, крошка.
— Ты говоришь слишком много.
— А тебе совсем не следует говорить. Кроме того, я не желаю быть как они. Посмотри, какие они. Один Шейх бы заговорил, если бы не камешки.
Дехайнва прижалась к его плечу и задремала. Саго с опаской думал, что оставлен один на милость разговорившегося Секони. Как бы случайно, он под столом задел ногу Эгбо, но тот лишь отодвинулся. Он всмотрелся в глаза Банделе. Тот глядел на него со своей обычною кротостью:
— Не беспокойся, не сплю.
Саго подался к нему через стол и шепнул:
— Он меня угнетает, мне тошно и без него.
— Отчего?
— Не поверишь, но я тоскую по нашему покойному шефу, сэру Дериноле. Вот уж не думал, что я пролью о нем хоть слезу.
— Это бывший судья?
— Да. Адвокаты прозвали его Мертвецом. Он был человеком, пока его не купили политиканы. Забавно, когда он был жив, я его презирал.
— Я думал, ты хочешь отвлечься от мрачных мыслей.
— Верно. Но Шейх меня растревожил. Он так серьезен, что просто не знаешь, что делать... Как будто калека вылезает из машины, и неясно, чем ему лучше помочь. Поддержать под локоть, распахнуть дверь или не замечать? Или вытащить и подать костыли? Отчего он такой невозможный? Я никак не могу привыкнуть.
— И не надо. Не обращай внимания.
— Легко сказать. Я этого не могу. Иногда я перебиваю его и чувствую, как все в нем борется, словно я его душу, почти задушил. И как ухитряется Кола...
— Кола его охраняет от неприятностей.
Кола, конечно, все слышал. Впервые он подумал о себе в такой роли и решил, что это не очень точно.
— Скажи мне, — продолжал Саго, — зачем он выдумал этот собор бытия?
Банделе оглянулся. Секони не слушал, но все равно Банделе сказал:
— Потом, потом. Кола объяснит это лучше.
Мало кто был всерьез безразличен к Секони, а его фантазии отнимали столько времени!
Новые музыканты появились на эстраде, эти пришли не ради соревнования с дождем. Небольшая группа апала была подобием струнного трио, квартета или одинокого скрипача, который играет в европейских ресторанах для щедрого кошелька. Странствующие голодные музыканты жили за счет чаевых. Обычно они занимались вежливым вымогательством на улицах, на базарах, даже в частных конторах. Они умели разнюхать, где что случится, и готовились к крестинам задолго до рождения младенца. Они наглели, применялись к городским нуждам, учились у белых гастролеров и на приемах с коктейлями были незаменимы, как маслина на палочке. Сначала их мелодии, потом их инструменты — особенно говорящий барабан — вторглись в ночные клубы. Наконец они появились сами, используя каждую минуту, не заполненную привычной музыкой. Как эти сегодня. Всего лишь одна гитара; три барабана, которые словно росли из-под мышек; приглушенные модулирующие голоса. Они профессионально оценивали настроение, переговаривались между собой, да публика и не поняла бы их языка. Мода переменилась. Отрицать их было несовременно, и после крикливого саморекламного вздора джазовой музыки они пробуждали живые чувства и намекали на то, чего публика так недавно стыдилась.
Внезапно, размахивая руками, выскочил метрдотель.
— Кто их впустил? — закричал он, чтобы узнать настроение завсегдатаев побогаче. Но те замахали руками, и он, хихикая, скрылся за стойку, довольный тем, что получит бесплатную музыку.
— Вестники окончания потопа, — изрек пробудившийся Эгбо.
Кола взглянул на него:
— Что ты сказал?
Официанты ожили, и Кола получил новые салфетки.
— Я должен лечь на живот, — стонал Саго. — Вы не поверите, но меня тошнит от тембра их барабанов.
— Саго... — устало сказала Дехайнва.
— Я не вру. Это от вибрации. Музыка прекрасна, но переварить ее я не в силах.
— Всегда у тебя что-то не так. Не знаю, как ты дожил до этого дня.
— Заткнитесь вы оба! — прикрикнул Эгбо.
Отброшенные в далекое прошлое, к неуловимым воспоминаниям, люди пели в лад с шумом дождя, уже не воинственно, но устало, чуть слышно, и один за другим слушатели оживали, встревоженные и покорные. Но для Эгбо и всех за столом очарование вдруг пропало, ибо Секони надумал бороться с камешками. Муки его немоты были ужасны. Эгбо свирепо ждал начала извержения.
— Нннигилист! — как выхлоп мотора. — Бббоишься дддоброты. В ррразумном человеке бббоязнь кккрасоты или дддоброты... тттрусость!
— Ты не дашь нам дослушать музыку?
