от забот.
И мать – такая же, как была, только румяное лицо ее немного пожелтело. И еще мне кажется – она стала ниже ростом. А может, мне так показалось, потому что она немного ссутулилась, пригнулась к земле? И глаза ее покраснели, как будто припухли. Неужто от слез?…
О чем плакала моя мать? О ком? Обо мне, ее единственном сыне, который не захотел слушаться отца, восстал против его заветов, не хотел идти по его стопам, пошел собственною дорогой, поехал учиться и так долго не был дома? Или Бузю оплакивает мать, Бузю, которая выходит замуж? Через неделю после швуэс свадьба.
Ах, Бузя! И она ни капли не изменилась. Не изменилась нисколько. Только выросла. Выросла и стала прекрасна. Еще прекраснее, чем когда-то. Высокая, стройная, статная, голубые глаза из «Песни песней». Только более задумчивые, чем когда-то, задумчивые, углубленные, озабоченные, прекрасные голубые глаза из «Песни песней». И улыбка на губах. И мила, и приветлива, и любезна, и тиха, как голубица, скромно тиха.
Когда я гляжу на Бузю, я вспоминаю ту Бузю, из милого прошлого. Я вспоминаю ее новые праздничные платья, которые мать сшила ей тогда на пасху. Вспоминаю ее новые праздничные башмачки, которые отец ей купил тогда на пасху. И когда я вспоминаю о былой Бузе, мне невольно вновь приходит на память давно забытая «Песнь песней», строфа за строфой: «Глаза твои, как два голубя, волосы подобны козочкам, спускающимся с гор, зубки – белоснежные ягнята, вышедшие из реки, один в один, словно одна мать их родила. Алая лента – уста твои, и речь твоя слаще меда».
Я смотрю на Бузю, и вновь все становится, как в «Песни песней», как когда-то, много лет тому назад.
– Бузя, тебя можно поздравить?
Она не слышит. Почему же она опустила глаза? Почему покраснели ее щечки? Нет. Я должен ее поздравить.
– Поздравляю тебя, Бузя!
– Спасибо.
И больше ничего. Спросить ее невозможно. Поговорить с нею негде. Не дает отец. Не дает мать. Не дают родственники, вся родня, соседи, которые пришли повидаться со мной. Один уходит, другой приходит. Все стоят вокруг меня. Все оглядывают меня, как медведя, как странного пришельца из другого мира. Все хотят меня видеть и слышать – как я поживаю и что поделываю, – столько лет не видались!
– Расскажи же нам что-нибудь новенькое. Что видал, что слыхал?
И я рассказываю им новости, которые я видел и слышал, и смотрю в это время на Бузю. Я ищу ее глаза и встречаюсь с ее глазами. С ее большими, глубокими, озабоченными, прекрасными голубыми глазами из «Песни песней». Но ее глаза немы, как ее губы, как она сама. Ничего не говорят мне ее глаза. Решительно ничего. И мне приходит на ум, как в былые годы, «Песнь песней», строфа за строфой: «Сад запертый – сестра моя – невеста. Сад запертый, источник запечатанный».
И буря разрастается у меня в груди, и огонь пылает в моем сердце, гнев – не против других, а против самого себя. На себя негодую и на те мечты, глупые, детские, золотые мечты, ради которых я покинул отцовский дом. Ради них я забыл о Бузе. Ради них я пожертвовал частью своей жизни, проиграл свое счастье, проиграл, проиграл навеки!
Проиграл? Нет. Не может быть! Не может быть! Ведь вот я приехал. Приехал вовремя… Только бы мне остаться с Бузей наедине. Только бы сказать ей два-три слова. Но где мне сказать Бузе эти два-три слова, когда кругом столько людей? И окружают меня со всех сторон. Все оглядывают меня, как медведя, как пришельца из другого мира. Все хотят меня видеть и слышать, как я поживаю и что я поделываю, – столько лет не видались!
Внимательнее всех слушает меня отец. Он сидит над старым фолиантом, как всегда, морщит свой широкий лоб, как всегда, и смотрит на меня поверх своих серебряных очков, гладит серебряные волосы своей серебряной бороды. Но мне кажется, что он смотрит на меня не так, как всегда. Нет, это не тот взгляд, не тот. Я чувствую это. Он оскорблен. Я восстал против его заветов, не захотел идти по его стопам, пошел своей дорогой.
Мать также стоит возле меня, бросила кухню, предпраздничные хлопоты и слушает меня со слезами на глазах. Кончиком передника она украдкой вытирает слезы, хотя лицо ее улыбается; и она слушает, как я рассказываю, и она смотрит на меня и глотает, глотает каждое мое слово.
Бузя также сидит против меня, сложив руки на груди, и слушает меня, как и все. Как и все, она смотрит на меня. Как и все, она глотает каждое мое слово. Я смотрю на Бузю. Я читаю в ее глазах и ничего не могу вычитать. Ничего.
– Да рассказывай же, чего ты замолчал? – говорит мне отец.
– Оставь ты его в покое! – спохватывается мать. – Мальчик устал, мальчик голоден. А он: рассказывай да рассказывай! Рассказывай да рассказывай!
Понемногу народ начинает расходиться, и мы остаемся одни: отец, мать, я и Бузя. Мать уходит в кухню и скоро возвращается с красивой пасхальной тарелкой, знакомой тарелкой, расписанной большими зелеными листьями.
– Ты закусил бы, Шимек! До трапезы еще далеко, – говорит мне мать с любовью и теплой привязанностью.
Бузя подымается, идет своим тихим, спокойным шагом и приносит мой прибор – знакомый пасхальный прибор. Все это мне знакомо. Все здесь осталось по-старому, не изменилось нисколько. Та же тарелка с большими зелеными листьями, та же вилка и нож с белой костяной ручкой. Тот же чудесный запах пасхального гусиного жира. Тот же сладостный вкус пасхальной поджаренной мацы.
Все здесь по-старому. Не изменилось нисколько…
Но тогда, в канун пасхи, мы оба ели, я и Бузя… Из одной тарелки, помнится мне, мы ели. Вот из этой самой пасхальной, красиво разрисованной тарелки, расписанной зелеными листьями. И орехов дала нам мать тогда, помнится мне. Полные карманы орехов. И мы взялись тогда за руки, помнится мне, я и Бузя, и мы полетели, помнится мне, как орлы. Я мчусь – она за мной. Я через колоду – она за мной. Я вверх – она вверх; я вниз – она вниз.
– Шимек! До каких же пор бежать, Шимек? – говорит мне Бузя. А я отвечаю ей словами «Песни песней»: «Пока не погаснет светило дня и не исчезнут тени с земли…»
Это было когда-то, много лет тому назад. Теперь Бузя выросла, стала большая. И я вырос, стал большой. И невестой она стала, Бузя, чьей-то невестой, не моей… Я хочу остаться с Бузей наедине. Только бы сказать ей несколько слов. Хочу услышать ее голос. Словами «Песни песней» хочу я сказать ей: «Покажи мне лицо твое, дай услышать голос твой…» И мне кажется, ее глаза отвечают мне словами «Песни песней»: «Пойдем, дорогой мой, выйдем в поле, не здесь, в поле… в поле… Там я тебе скажу. Там я тебе расскажу. Там мы будем говорить. Там…»
Я выглядываю в окно на улицу. Ах, как хорошо, как чудесно там! Совсем как в «Песни песней»! Жаль только, день уже на исходе. Низко-низко опускается солнце и окрашивает небо в багрянец и золото. Золото отсвечивает в глазах Бузи. Глаза ее купаются в золоте. Скоро и дню конец. Не успею даже словечком перемолвиться с Бузей. Весь день ушел на пустую болтовню с отцом, с матерью, с родней – о том, что я слышал, о том, что я видел… Я встаю, поглядываю в окно на улицу и мимоходом говорю Бузе:
– Не пойти ли нам погулять? Так долго дома не был. Хотелось бы поглядеть на наш двор, посмотреть город…
Но что это с Бузей? Лицо ее вспыхнуло, оно горит огнем. Как солнечный шар перед самым закатом, так покраснела она. Она кидает взгляд на отца. Видимо, она хочет знать, что скажет отец? А отец смотрит на мать поверх своих серебряных очков. Он Поглаживает серебряные нити своей серебряной бороды и говорит просто так, не обращаясь ни к кому:
– Солнце садится. Пора уже одеваться, скоро и в синагогу идти. Свечи пора зажигать. Как ты полагаешь? Нет, сегодня, видно, мне не промолвить с Бузей и слова.
Мы идем одеваться. От матери уже пахнет праздником. Она надела свое праздничное шелковое платье. Ее белые руки блестят: ни у кого нет таких белых красивых рук, как у моей матери. Вот скоро она будет зажигать свечи. Своими белыми руками она закроет глаза и будет плакать втихомолку, как когда-то. Последний луч заходящего солнца будет играть на ее красивых, благородных, белых руках. Ни у кого нет
