стоит «королевский» престол, пасхальное ложе. На лице «королевы» сияет благодать, как всегда в эту ночь. А «принцесса» (Бузя) вся, с головы до ног, как из «Песни песней». Нет, что я говорю, – она сама – «Песнь песней»!
Жалко только, что «принца» посадили так далеко от «принцессы». Когда-то, мне помнится, они сидели не так. «Принц» задавал отцу, так помнится мне, четыре традиционных вопроса, а «принцесса» крала у «его величества» из-под подушки традиционный опреснок. Ах! Как мы тогда смеялись! Когда-то, бывало, после трапезы, когда «король» снимал уже с себя свое белое одеяние, а «королева» – свое королевское шелковое платье, мы, я и Бузя, сидели, бывало, вдвоем в уголке, играли в орешки, которыми нас оделила мать, или я рассказывал ей сказку, одну из волшебных сказок, слышанных в хедере от моего товарища Шайки, который все знает. Сказку о заколдованной принцессе, которая сидела в хрустальном дворце семь лет подряд и ждала, чтобы кто-либо, с помощью колдовского слова, поднялся выше тучи, полетел бы над горами и долами, над реками и пустынями, и выручил бы ее, и освободил бы ее.
Но все это было давным-давно, много лет тому назад, а теперь «царевна» выросла, стала большая, и «царевич» вырос – стал большой. И усадили их за столом так безжалостно, что они не могут даже хорошенько видеть друг друга. Представьте себе: по правую руку «его величества» – «царевич», по левую руку «ее величества» – «царевна»! И мы читаем пасхальное сказание, я и отец, громко, как когда-то, много лет тому назад, напевно, страницу за страницей. А мать и Бузя тихонько повторяют вслед за нами, страницу за страницей. И вот мы доходим до «Песни песней». И мы читаем с отцом «Песнь песней», как когда-то, много лет назад, особым напевом. Строфа за строфой. А мама и Бузя тихо повторяют за нами строфу за строфой. Но вот «король», утомленный от долгого чтения истории исхода евреев из Египта, охмелевший от выпитых бокалов, начинает понемногу дремать; подремлет с минутку, пробудится и снова громко поет «Песнь песней»: «Многие воды не могут потушить любовь…», а я подхватываю тем же напевом: «…и реки не зальют ее». Чтение идет у нас все тише и тише, пока «его величество» не засыпает уже по-настоящему. «Королева» трогает его за рукав белого одеяния. С милой деликатностью она будит его и отправляет спать, – а мы с Бузей можем тем временем перекинуться несколькими словами. Я встаю из-за стола и подхожу близко к ней, мы стоим друг против друга – в первый раз так близко в эту ночь. Я показываю ей на чудесную, прекрасную ночь. «В такую ночь, – говорю я, – хорошо погулять…» Она поняла меня и, чуть заметно улыбаясь, ответила мне вопросом: «В такую ночь?…» И мне кажется, она смеется надо мной. Так она смеялась надо мной когда-то, много лет тому назад – мне это досадно. Я говорю ей: «Бузя, нам надо поговорить, о многом надо поговорить». – «О многом поговорить?» – повторяет она мои слова, и мне кажется, она смеется надо мной… Я говорю: «А может быть, я ошибаюсь? Может быть, нам не о чем теперь говорить?…»
Это сказано было с такой горечью, что Бузя перестает улыбаться, и лицо ее становится серьезным. «Завтра, – говорит она мне, – завтра поговорим…» И радостно становится мне. Радостно, хорошо и весело. Завтра! Завтра уж поговорим! Завтра! Завтра!.. Я подхожу к ней еще ближе и чувствую благоухание ее волос, благоухание ее платья. Милое, прелестное благоухание.
И мне приходят на ум слова «Песни песней»: «Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста! Мед и молоко под языком твоим. И благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!»
Остальное мы говорим уже так, без слов, больше глазами. Глазами…
– Бузя, покойной ночи, – говорю я ей тихо. Мне трудно расстаться с ней. Ох, как трудно!
– Покойной ночи, – отвечает мне Бузя, стоя неподвижно на месте, и смотрит на меня с глубокой тоской своими прекрасными голубыми глазами из «Песни песней».
Я снова желаю ей покойной ночи. И она снова отвечает мне тем же. Приходит мать и уводит меня в мою комнату. Там она разглаживает своими прекрасными белыми руками белое покрывало моей постели, и губы ее шепчут: «Спи спокойно, дитя мое, спи спокойно…»
В этих немногих словах излилось все то море любви, что скопилось у матери за те годы, когда меня не было дома. Я готов припасть к ней, расцеловать ее красивые белые руки. Но я этого недостоин. Нет, я этого недостоин, я знаю… Тихо желаю я ей покойной ночи и остаюсь один, один-одинешенек в эту ночь.
…Один-одинешенек в эту ночь. В эту тихую, мягкую, теплую ночь ранней весны.
Я раскрываю окно, высовываюсь в него, гляжу на темно-голубое небо, на сверкающие брильянты- звезды, и я спрашиваю самого себя: «Неужели? Неужели?»
Неужели я проиграл свое счастье, проиграл навеки?
Неужели я сам, своими собственными руками, сжег свой чудесный дворец и выпустил прекрасную волшебную царевну, которую я когда-то околдовал?… Неужели? Неужели? А может быть, нет? Может быть, я прибыл во-время? «Я пришел в свой виноградник, сестра моя, невеста…»
И я сижу еще долго у раскрытого окна в эту ночь. И я делюсь своими тайнами с этой тихой, теплой и мягкой ранней весенней ночью, которая и сама полна, удивительно полна тайн и загадок…
И в эту ночь я узнал нечто новое для меня.
Что я люблю Бузю.
Что я люблю ее той священной, пламенной, адской любовью, которая так прекрасно описана в «Песни песней». Огромные пламенные буквы вспыхивают, не знаю откуда, и витают перед моими глазами; слова из только что прочитанной «Песни песней», буква за буквой: «Горька, как смерть, любовь. Жестока, как ад, ревность. Стрелы ее – стрелы огненные. Пламень божий».
И я сижу в эту ночь у раскрытого окна и вопрошаю у этой ночи тайн и загадок, прошу раскрыть мне тайну: «Неужели? Неужели?» Но она молчит, эта ночь тайн и загадок. Тайна остается для меня тайной. До завтра.
Завтра, – так обещала мне Бузя, – мы будем говорить… Только минула бы уж эта ночь. Только промчалась бы эта ночь.
Эта ночь… Эта ночь…
Четвертая часть
Суббота после швуэса
И был вечер, и было утро.
Прекрасное, свежее утро, какое бывает иногда в начале лета, между пасхой и швуэсом.
В это утро я проснулся первым в доме. День только рождался. Наш маленький сонный городок лишь начинал пробуждаться от сладкого сна. Ясное, теплое, ласкающее солнце готовилось выйти из своего шатра и пуститься своей великой небесной дорогой в этот ранний летний день, между пасхой и швуэсом. Легкий, прохладный, ночной ветерок еще носился по свету и еле-еле, словно крылом ангела, касался тихо просыпающейся земли.
Когда я проснулся, первой моей мыслью было: Бузя.
Снова Бузя?
Да, снова Бузя. Снова и опять Бузя. Все мои мысли настолько прикованы к Бузе, что мне не надоест говорить вам о ней еще и еще раз. Еще и еще раз передать вам ее биографию вкратце. Тот, кто слышал меня, вероятно простит. Кто еще не слышал, тому это нужно услышать: он должен знать, кто была Бузя.
У меня был брат Беня. Он утонул в реке. Он оставил сироту, по имени Бузя. Ее имя сокращенное: Эстер-Либа, Либузя, Бузя. И прекрасна она была, как Суламифь из «Песни песней». И мы росли вместе, как брат и сестра. И мы любили друг друга, как брат и сестра. Вот кто была Бузя.
Промчались годы. Я оставил свой дом против воли отца и матери. Я восстал против их заветов, не захотел идти по их стопам, пошел своей собственной дорогой, уехал учиться. Вот однажды перед пасхой получаю письмо от отца с поздравлением: Бузя стала невестой, в субботу после швуэса свадьба, и меня просят приехать домой. Я ответил поздравлением и примчался на пасху домой.
И я нашел Бузю выросшей и красивой, еще красивее, чем она была. И в памяти моей проснулась былая Бузя. Суламифь из «Песни песней». Буря разрослась у меня в груди, и гневный огонь запылал в моем сердце. Гнев – не на кого-нибудь, а на самого себя. На себя и на свои детские золотые глупые мечтания, ради которых я покинул отца и мать, восстал против их заветов и уехал учиться и таким образом проиграл свое счастье. Допустил, чтобы Бузя стала невестой, чьей-то – не моей!..
С раннего детства мне Бузя была мила и дорога – это верно, но, когда я приехал домой и увидел Бузю, я
