пишу я тебе, что я уже тебе писала. Сколько раз надо тебе писать? Зовут его Зайденер, а сам он зубной врач, лицом красив – красавец, можно сказать, – и одевается хорошо, так что удовольствие смотреть, все в нем приятно. И пишу я тебе, Велвл, что сват уже послал два письма в Кишинев, чтобы ему написали, кто он такой, этот Зайденер, и вот ему пишут оттуда, что он действительно зубной врач, и хороший зубной врач, и имеет очень красивый кабинет, и везде очень хорошо принят, и зарабатывает крупные деньги. Да и видать, что деньги для него – трын-трава, он и не заикается о деньгах, как другие, например, белосточанин, который торгуется со мной вот уже две недели, будто вола покупает. То есть торгуется не он, а сват. Сам он будто бы в стороне, не вмешивается якобы в такие дела… И пишу я тебе, Велвл, что кишиневский дантист мне очень нравится. Я думаю после свадьбы отдать к нему нашего Янкла, авось он из него человека сделает. И пишу я тебе, Велвл, что нечего тебе досаждать мне письмами, чтобы я тебе писала, потому что писать пока не о чем. Когда будет о чем писать, я сама тебе напишу или дам телеграмму, чтобы ты приехал на готовое. И пишу я тебе, Велвл, что я привлекла к кишиневскому сватовству нашу Чапниху. Живет она на широкую ногу, а денег у нее нет, вот я и даю ей заработать. С какой стати Свирский, этот мировой сват, о котором я тебе писала, должен снимать все сливки? Не все ли мне равно – пусть и Чапниха кое-чем полакомится. Дал бы только Бог, чтобы вытанцевалось наконец, в добрый час, и чтобы я могла написать тебе новости. И еще пишу я тебе, Велвл, чтобы ты непременно повидался там с Лойферманом и Бройхштулом, а главное, с этим бугаем Курлендером, и раскрыл бы ему глаза на его Бейльцю, и указал бы ему, что полезнее для него присматривать за своей женой, чем за своими домами. Дома черт не возьмет, а Бейльця тут кокетничает с чужими мужьями и женихами, которые дерутся за нее, как за что-нибудь стоящее. И тошно, и стыдно, и больно – все вместе! Потому что, если бы не эти налевкинские вертихвостки, кишиневское дело давно было бы уже сделано. И пишу я тебе, Велвл, что не могу я тебе даже всего описать, и будь здоров, и кланяйся детям, Янклу и Мендлу, от всего сердца.
От меня, твоей жены
22. Хаим Сорокер из Мариенбада – своему другу Шлойме Курлендеру на улицу Шалевки в Варшаву
Друг мой!
Я должен был бы отчитать тебя совсем по-особому. А еще лучше было бы и вовсе тебе не писать, потому что не стоишь ты этого. Такого болвана, у которого нет ни разума, ни чести, жалеть нельзя! Уж если говорят люди, что Курлендеры умны, только когда спят, стало быть, не зря говорят! Весь мир с ума спятил.
Скажи сам, не осел ли ты, хоть тебе уже под шестьдесят! Подумай, если остался у тебя хотя бы обломок клепки в голове, что ты натворил? Ты пишешь мне письмо, так, мол, и так, и умоляешь меня: стряслась у тебя беда, твоя Бейльця едет в Мариенбад впервые в жизни, не знает языка, не знает, куда сунуться, поэтому ты меня умоляешь опекать ее, наблюдать за ней, давать ей деньги и тому подобное. И ты сам кладешь мне палец в рот, прочишь меня присмотреть, чтобы она была подальше от своей родственницы Хавеле Чапник, и тому подобное. И настаиваешь, чтобы это было между нами. А я так глуп, что верю всему, что ты пишешь, и, жалея тебя, пишу тебе письмо и еще письмо, и передаю все со всеми подробностями, и наказываю тебе десять раз, что так же, как ты пишешь по секрету мне, должно быть священной тайной то, что я пишу тебе, что все должно оставаться между нами и ни одна душа не должна знать, что ты пишешь мне и что я пишу тебе. А в конце концов что же делает такой умник, как ты? Ты идешь, курляндский индюк, и относишь мои письма прямо моей Эстер! Не заслужил ли ты после этого, чтобы тебя разложили посреди Налевок и выпороли как следует? Я спрашиваю, сумасшедший растяпа, кто так поступает? Ведь этого не сделает самый последний негодяй из негодяев! Недаром говорят, что дурак в тысячу раз опаснее негодяя. Нет, я спрашиваю: какой черт понес тебя набиваться ко мне со своей Бейльцей? И какое мне дело, едет ли твоя Бейльця в Мариенбад в первый раз или в последний раз? Кто скучал по ней здесь, в Мариенбаде, и кто дожидался ее здесь, кроме моего шурина Меерки-шарлатана? Знай же, курляндский бык, что Бейльця твоя здесь не одинока: кроме моего шурька, этого одесского хрыща, вокруг нее увиваются и другие шарлатаны, а больше всех некий кишиневский франт в белых штанах, дантист, которому предстояло на днях официально объявить себя женихом. Главной свахой была мадам Чапник, она должна была на этом деле крупно заработать, но сватовство расстроилось, и никто не знает, по какой причине. Это держат в секрете. Но твоя Бейльця знает этот секрет, потому что никто так с ним не близок, как твоя Бейльця… Они постоянно гуляют вместе, пьют в одно время воду из источника, едят в ресторане за одним столом… Это, конечно, здорово задело моего шурияка, одессита, и он сцепился с этим кишиневским дантистом, а дантист сообщил ему, что вызывает его на дуэль, и теперь Мариенбад волнуется, и весь мир ходуном ходит! Одни словом, форменный роман, и твоя Бейльця – героиня этого романа, а ты сидишь на Налевках и сторожишь свои дома. Сторожи, сторожи, курляндский теленок, как бы они не убежали! А о своей Бейльце не горюй, она не пропадет. Я слыхал, что она собирается переехать в другой бад.[10] Куда – не знаю. Слыхал, что в Остенде. И правильно делает: «Перемена места – перемена счастья».[11] Во всяком случае, огорчаться тебе нечего. Едет она не одна. А вдвоем… Но какое мне до этого дело? По мне, они могут ехать хотя бы втроем. Потому что, если у тебя хватило совести показать моей Эстер письма, которые я пишу тебе под строгим секретом, то ты пентюх, и старый веник, и балда, пустая голова, и не стоишь того, чтобы земля тебя носила, и не желаю я с тобой иметь никаких дел!
Я мог бы, собственно, сообщить тебе теперь много новостей, как раз о Бейльце и об этом кишиневском фрукте… Но больше я не желаю вмешиваться в такие дела и не хочу даже знаться с тобой! Хватит. Уж я однажды обжегся, можешь довериться кому-нибудь другому. Меня больше ни о чем не спрашивай и не пиши мне, потому что отвечать тебе я не буду. Больше я тебе не советчик и не доверенный, и не морочь мне голову! Знать тебя не хочу, как и до сих пор не знал.
Деньги, которые я давал твоей Бейльце за твой счет, можешь прислать сюда, если хочешь, а если не хочешь, вернешь мне в Варшаве до копейки. Ничего, я тебе доверяю. А может быть, ты не пожелаешь уплатить мне за твою Бейльцю? Ну что ж, дай тебе Бог такую мысль! У меня есть твое письмо, в котором ты пишешь ясно, чтобы я выдавал твоей жене деньги за твой счет, когда и сколько она потребует. И посмотрим, как ты откажешься! Ты еще и позора не оберешься, потому что я переведу твое письмо на русский язык. Это у меня документ…
И слушай, умник мой дорогой. Так как ты, насколько я вижу, человек, не умеющий хранить тайны, то ты, конечно, доложишь моей жене то, что я пишу тебе сейчас. Так вот, говорю тебе: пожалуйста, с превеликим моим почтением! Но прежде, чем распрощаться с тобой, я должен сказать тебе еще раз откровенно, что ты курляндский дурак, отпетый болван, и шмендрик, и конская морда, и то, о чем вслух не говорят…
От меня, твоего бывшего доброго друга, подметки которого ты не стоишь,
23. Шлойма Курлеидер с Налевок в Варшаве – своему другу Хаиму Сорокеру в Мариенбад
Моему почтенному, дорогому другу Хаиму, да сияет светоч его!
Как масло в огонь, как соль на раны было для меня твое письмо, которое прибавило к моим горестям еще горе и к огорчениям моим – еще огорчение. Хожу прямо-таки без головы и не знаю, что делать. Мало того что я имею такие добрые вести из Мариенбада, мне еще не хватало стыда и позора, которые доставила мне твоя Эстер, так что я должен краснеть перед каким-то Берлом Чапником, которого я остерегаюсь как огня. Если бы стал тебе рассказывать о наболевшем своем сердце, о горестях и страданиях, которые я испытываю с тех пор, как моя Бейльця в Мариенбаде, то мог бы тебе писать и писать. Но ты не заслужил, Хаим, чтобы я даже отвечал на твои ругательства и сквернословие. Как верно, что сегодня вторник на белом свете, так верно и то, что ты кругом не прав передо мной. Когда ты прочтешь это мое письмо, ты сам скажешь, что поступил со мной не как добрый друг и честный человек, а как враг и низкий человек с жестоким характером. Но давай по порядку, давай ответим на твое письмо – от начала и до конца.
То, что ты ругаешь меня, как мясника, и называешь именами, которых не услышишь даже на базаре от торговок, сидящих возле Желязной Брамы, – это бог с тобой! Утешаюсь тем, что ты, видимо, получил основательную порцию от своей Эстер, выложившей все, что у нее, бедняжки, на сердце, и выместил злобу на мне, хотя Бог знает правду, что я чист, быть бы мне так же чистым от всякого зла! И дожить бы мне так до возвращения моей Бейльци и встречи с ней в Варшаве – это у меня крепкая клятва! – как я ни полусловом не обмолвился твоей Эстер о твоих письмах ко мне или о моих письмах к тебе. Убей меня бог,
