– Тьфу! Что я говорю - 'Богополе'? В Голте, хочу я сказать!
– В Голте? Так и говори! Ну, Рахмиел-Мойше, что я тебе говорила?
– А что ты говорила?
– Не говорила я тебе, чтобы ты подавал в сенат?..
Рахмиел-Мойше был так доволен и счастлив, что побежал в город и растрезвонил из конца в конец - пришла из сената бумага, ему разрешено жить в Голте и он переезжает, даст бог, скоро в Голту. Рахмиел- Мойше в этот день не ел, не отдыхал. Он бегал от одного к другому, его чуть ли не по воздуху носило. Кого ни встречал, останавливал.
– Слыхали?
– Что? Насчет сената? Слыхал! Как же! Поздравляю!
– Спасибо!
– Когда думаете переезжать?
– После швуэс, даст бог!
– Дай бог в добрый час!
– Спасибо!
4
Радость, если бог поможет человеку, конечно, великое дело, но радость с отмщением вместе - это одно из величайших удовольствий, не поддающихся списанию. Видеть, как враг тебе завидует, как он лопается, дохнет, глядя на тебя, - это придает человеку столько бодрости, столько сил и самоуверенности, что на радостях он забывается и начинает делать глупости.
Наш Рахмиел-Мойше не переставал трещать относительно сената, так что всем это опротивело, надоело до тошноты. Просто с души воротило от его рассказов: сенат, и еще раз сенат, и опять-таки сенат!
Но если это было противно слышать всему городу, то как же это досаждало бедному Нахмен-Лейбу, когда он сам должен был поминутно выслушивать от Рахмиела-Мойше всю эту историю? Рахмиел-Мойше постоянно искал глазами Нахмен-Лейба и, где только ни замечал его, подходил и говорил:
– В сенате, видать, сидят настоящие люди!..
Нахмен-Лейб уходил и прятался, но Рахмиел-Мойше находил его и продолжал, обращаясь уже не к нему, но так, чтобы и ему слышно было:
– Я вчера нарочно остался в Голте ночевать. Хотел, чтобы пристав ко мне пришел, но он, как назло, не пришел.
Рахмиел-Мойше со своей супругой жили так согласно, что во всем, где только можно было, она делала ему наперекор. Но сейчас, когда Нахмен-Лейб потерпел поражение, она помогала мужу трезвонить по городу и докучать Нахмен-Лейбу и его жене так, что они уже молили бога, чтобы скорее миновал швуэс и Рахмиел-Мойше с Рахмиел-Мойшихой уехали ко всем чертям! 'Головы поднять не дают!'
Но вот бог смилостивился, 'швуэс' миновал, а Рахмиел-Мойше с супругой переезжать в Голту не торопятся. Некогда им, что ли? Опоздают они, если на неделю позже поедут? Лишь бы, слава боту, они уже имели на это правоНаконец настало двадцать пятое мая, и в газетах (кто это выдумал - газеты?) появилось сообщение о ста одном городе, в которых евреям разрешается жить, строить дома, покупать землю, разводить сады! Сто один город, а в том числе и Голта, - совершенно неслыханная вещь! Рахмиел-Мойше никому не верил.
– Не может быть! Это враки! - кричал он.- Двадцать лет кряду нельзя было ночь переспать, и вдруг можно строить дома, покупать землю, сады садить? И как раз сто один город, и как раз Голта в том числе! Это выдумали враги! Это, наверное, идет от Нахмен-Лейба, его голова придумала, черт бы его побрал! Вот когда у меня на ладони волосы вырастут, тогда можно будет жить в Голте!
Так кричал Рахмиел-Мойше, а Рахмиел-Мойшиха, которая тоже слыхала на базаре какую-то новость насчет ста одного города и Голты в том числе, присаливала ему рану:
– Если это правда насчет твоего сената, то можешь зарыться в землю с ним заодно!
Так говорит она и пылает, как подгоревшая субботняя булка.
Вдруг отворяется дверь и входит служка из молельни проповедника с еврейской газетой в руках.
– Вот, реб Рахмиел-Мойше, вам послали газету, чтоб вы прочитали, что там написано. Какая-то новость, говорят, насчет Богополя и насчет Голты, сто один город... Там подчеркнуто - номер девяносто четыре.
Рахмиел-Мойше понял, кто это постарался. Он взял газету, надел очки, и бросился ему в глаза номер девяносто четыре и слово 'Голта'. Остального он читать не пожелал, понял, что все это правда, и пошел к Рахмиел-Мойшихе. Она догадалась, что это значит, и сказала с горьким смехом:
– Ну? Вот тебе твой сенат!
– Почему мой сенат?
– А чей же еще? Захотелось ему! Сената ему захотелось! Ах, чтоб вас всех огнем пожгло! Господи!..
5
Злополучный день настал для Рахмиела-Мойши и его жены. Тихо, без слов, накрывала она на стол, звякала тарелками и ложками, швырялась вилками.
– Иди уже мой руки! - обратилась она к мужу.- Семнадцать раз его надо приглашать к столу!
– Семнадцать раз? Еще ни разу, кажется! - ответил Рахмиел-Мойше, пошел мыться, поднял руки вверх, произнося молитву: 'Возденьте длани свои!' и в то же время думал: 'Сто один город... свободно... и Голта в том числе...' Потом он сел за стол, надломил с молитвой хлеб, что-то поискал глазами, но так как молитву нельзя прерывать, то он указал руками и произнес по-древнееврейски:
– И-о... ну!.. 'Мелах' - соль?!
– 'Мелах', соль-шмоль! Вот стоит соль у тебя под носом! Вот, чего ты окаешь?
Рахмиел-Мойше еле проглотил хлеб, чуть не подавился первым куском, хватал ложку, когда нужна была вилка, хватал вилку, когда нужна была ложка. Весь обед просидели молча, не глядя друг на друга. Слышно было только, как звякает посуда, как супруги хлебают и чавкают. Один лишь раз Рахмиел-Мойшиха произнесла:
– Тихий ангел пролетел...
Рахмиел-Мойше не ответил, и обед прошел в молчании, можно было услышать, как муха пролетает. После еды Рахмиел-Мойше поковырял вилкой в зубах и произнес, глядя на потолок:
– Воды для омовения...
Рахмиел-Мойшиха посмотрела ему в глаза и, склонив голову набок, спросила:
– Скажи, Рахмиел-Мойше, с какой ноги ты сегодня встал?
Рахмиел-Мойше ничего не ответил. Он ополоснул кончики пальцев, оттолкнул от себя тарелку и начал тихо читать послеобеденную молитву.
Теперь было самое лучшее время, когда Рахмиел-Мойшиха могла разделаться с мужем, то есть донимать его, пилить, грызть и точить, подобно червяку, и отчитывать сколько влезет, чтоб не сходил с ума, не показывал характера и не швырялся тарелками.
– Смотри пожалуйста! Расшвырялся... Можно подумать, осчастливил. Думает, если он мужчина, так уж ему все можно... Человек, который принят в сенате! Шутка ли? Пес...
Рахмиел-Мойше сидит, опустив голову, глаза прикрыл, раскачивается и тихо произносит слова молитвы:
– 'Кормящий и насыщающий всех, ублаготворяющий всех...'
А Рахмиел-Мойшиха делает свое - точит его.
