Нескончаемо долго волочилось время. Часам к девяти пришел секретарь суда, не раздеваясь, чмыкая носом, хлопнул на стол кипу дел и сонными опухшими глазами оглядел толпу, скучившуюся в сенях. Через час пришел судья, боком протиснулся в двери и звонко захлопнул дверь.
— Федор Бойцов и Захар Благуродов! — крикнул, приоткрывая дверь, секретарь. Поскрипывая подшитыми валенками, прошел Захар Денисович.
— Эк самогоном-то от гражданина наносит, ажник с ног валяет! Видать, до дна провонялся! — усмехаясь вслед ему, проговорил пожилой казак в потрепанной шинелишке. Федор снял шапку и бодро шагнул через порог. Минут десять длились перекрестные вопросы нарзаседателей и судьи. Захар Денисович, как видно, робел и заикался:
— Платили вы ему? — постукивая карандашом, спрашивал судья.
— Так точно… Платили.
— Чем же вы ему платили, натурой или деньгами?
— Деньгами.
— Сколько?
— Восемь рублей и хлебца вдобавок всыпал.
— Как же это так? Ведь вы же показывали, что наняли Бойцова за полтину в месяц?!.
— По доброте моей… Как он сирота… Благодетелем был ему… замест родного отца… — багровея сипел Захар Денисович.
— Так… — судья чуть приметно насмешливо улыбнулся. Задав еще несколько вопросов, суд попросил их выйти. Было заслушано еще пять или шесть дел. Федор стоял в сенцах и видел, как Захар Денисович, собрав вокруг себя человек восемь казаков, ожесточенно махал руками.
— Спрашивает, почему без договора? Вот так и возьми работника… Пришел, просит ради христа, а к чему дело оказался комсамалистом и заявляет: я, дескать, работать не буду.
— Суд идет!
Толпа хлынула в комнату. Судья скороговоркой читал начало приговора. Федор чувствовал под полушубком частое перестукиванье сердца. Кровь то приливала к голове, то снова уходила к сердцу. Слов приговора он почти не различал. Судья повысил голос:
— Руководствуясь статьей… Захар Благуродов присуждается к уплате Бойцову Федору 12 рублей за два месяца работы… Не заключивший договора… за эксплоатацию несовершеннолетнего к штрафу в размере 30 руб. или принудительным работам сроком… Судебные издержки… Приговор окончательный… — доносился до Федора голос судьи.
Федор сбежал с крыльца и, не застегивая распахнутого полушубка, радостно про себя улыбаясь, быстро вышел за станицу. Незаметно прошел несколько верст, шагая обдумывал происшедшее, строил планы, как к осени будущего года заработает денег на лошадь и заживет своим маленьким хозяйством, избавя мать от нищеты.
Вспомнил о предстоящей летом работе среди батраков и радостью тепло согрелась грудь. Ветер дул в лицо и порошил снегом, мелкая колючая пыль застилала глаза. Неожиданно слух Федора уловил едва слышный визг полозьев и щелканье подков сзади, быстро повернулся назад, как вдруг страшный удар оглоблей в грудь свалил его с ног. Падая увидел над собой вспененную морду вороной лошади, а сзади, в облаке снежной пыли, багрово-синее лицо Захара Денисовича.
Мгновенно за ударом оглоблей, еще не успел Федор жмякнуться в снег, свистнул над головою кнут, и ремень, сорвав с головы шапку, наискось рассек лицо.
Не чувствуя боли, сгоряча вскочил Федор на ноги и, охваченный бешенством, без шапки рванулся и побежал за санями. Захар Денисович левой рукой натягивал вожжи, удерживая скакавшую во весь карьер лошадь, а правой высоко поднимал кнут и оборачиваясь к Федору, горланил:
— Я тебе припомню!.. Я тебя подсижу… твою мать!.. раки зимуют!..
Ветер в клочья рвал слова и душил бежавшего следом Федора. Обессилев он остановился посреди дороги и только тогда почувствовал глухую режущую боль в груди и что лицо ему жжет стекая соленая кровь.
Оттуда, где на бугре черными проталинами просвечивала сквозь снег пахота, пришла весна. Ночью подул ветер теплый и влажный, над хутором нависли тучи, к рассвету хлынул дождь, и снег, подтаявший раньше, расплавился в потоках воды. В степи оголилась земля, лишь ледок, державшийся по дороге и в впадинках, цепко прирос к прошлогодней траве и кочкам, прижался, словно прося защиты.
Перед началом полевых работ Федор попрощался с ребятами и, плотно уложив в сумку пожитки и литературу, которой снабдил его Рыбников, пошел в поисках заработка.
— Гляди, Федя, организовывай там! — говорил Рыбников на прощанье.
— Ладно, сделаю. Всех в кучу соберу! — улыбался Федор. Человек пять ребят проводили его за хутор и дождались, пока выйдет он на большак. Переваливая через первый бугор, Федор оглянулся: на прогоне кучкой стояли провожавшие.
Рыбников и Егор махали снятыми картузами. Тоска ущемила Федора, когда хутор скрылся из глаз. Снова он один, как вот этот куст прошлогоднего перекати-поле, сиротливо качавшийся над дорогой…
С усилием превозмогая себя, Федор стал думать о том, куда итти. Окрестные хутора были бедны и люди не нуждались в наемных руках, богаче Хреновского поселка не было в районе станицы. Федор подумал и свернул проселком на Хреновской.
Нанялся он к соседу Захара Денисовича — Пантелею Мирошникову. Дед Пантелей был высокий, высохший до костей, угрюмый старик. Троих сыновей убили в войну, вел он хозяйство с старухой и с двумя снохами.
— Ты почему, в рот те на малину, от Захарки ушел? — при найме спросил он Федора, передвигая по лбу седые брови.
— Хозяин рассчитал.
— А как думаешь наняться?
— По уговору.
— Какой-такой уговор? Моя цена на летнюю пору три рубля, а зимой ты мне и даром не нужен. Может, ты на круглый год норовишь, так мне без надобности.
— Могу и до осени.
— Словом, до скончания работ, как отпашемся осенью, так ступай на все четыре, в рот те на малину. Согласен — три в месяц?
— Согласен, только договор надо. Без него нельзя.
— Мне все однако, грамоте вот не разумею… там небось, в рот те на малину, расписываться надо? Ну, да Степанида — сноха — распишется.
Подписали в батрачкоме договор, и Федор с радостью взялся за работу. Дед Пантелей недели две исподтишка присматривался к новому работнику, — часто Федор ловил на себе его щупающий пронзительный взгляд, — и, наконец, к концу второй недели, вечером, когда Федор за один день вспахал бахчу и пригнал домой быков, усталых и потных, дед подошел к нему и заговорил.
— Вспахал бахчу?
— Вспахал.
— Без огрехов?
— Да.
— Плуг как пущал?
— Так, как велел, дедушка.
— Быков поил в пруду?
— Поил.
— А сколько тебе годов, паря?
— Семнадцать.
Дед шагнул к Федору, больно ухватил его за волосы и, притянув голову к своей высохшей костлявой груди, крепко прижал ее и шершавой ладонью долго гладил мускулистую тупую спину Федора.
— Ты дорогой работник, в рот те на малину!.. Золотые руки!.. Останешься на зиму, коль захошь, ей- богу!..
