дорогу. За хрупкой внешностью, за манерами хуторской кисейной барышни нежданно-негаданно обнаружился твердый, мужественный характер. Она сумела преодолеть и разочарование первой любви, и сомнительное счастье мещанского благополучия, уехала в город и поступила там (кто бы мог думать!) на акушерские курсы.
В те годы на Дону, как и всюду по глухой Руси, редко пользовались помощью врачей-акушеров: в селах не было ни больниц, ни родильных приютов. Всюду — не только в деревнях, но и на городских окраинах, в рабочей среде, — орудовали повивальные бабки.
Возвратившись в хутор с курсов через три года, хрупкая и нежная Дасечка повела на невежественных бабок отважное наступление. Не в праздной холе обретались теперь ее руки. В них оказалась большая, нужная человеку сила.
Словно чудо волшебного превращения свершилось с Дасей. Днем и ночью, часто в непогоду, в дождь и слякоть, в степную морозную вьюгу, когда заносило дороги и балки глубоким снегом, она, одетая в овчинный крестьянский тулуп, спешила на помощь роженице за десятки верст, вызволяла ее из беды, спасала ребенка.
Немало горластых казачат и «хохлят» увидело свет благодаря ловкости, бесстрашию и искусству единственной на всю округу акушерки.
Бондарь Костя
Казачий хутор жил замкнутой, какой-то непроницаемой жизнью.
Безучастие ко всему, что происходило на белом свете, и глубоко затаенный протест уживались рядом, и часто нельзя было отличить одно от другого. То, что через пять лет должно было полыхнуть, как огромный пожар, незаметно тлело в умах и сердцах людей, принимало различные, подчас самые неожиданные и ничуть не революционные формы. То казаки и иногородние сталкивались где-либо в смертной схватке, то вместе ополчались против властей, вместе избивали объездчика или приказчика киашки Бондарева и вместе шли в тюрьму, то с отчаянной лихостью лезли в заповедные воды под пули казачьей охраны и, случалось, кончали своих притеснителей беспощадным самосудом.
Не так благополучно и верноподданнически текла жизнь в хуторе, как это казалось со стороны. В то время я не понимал многого, а теперь, собирая по крупицам прошлое, вижу, какие подспудные страсти кипели в недрах хутора.
Запомнился мне один странный человек, прижившийся в хуторе, и не где-нибудь, а под самым носом у пристава. Человека этого звали Константином Васильевичем, а многие — просто Костей. Учителя рассказывали, будто он повредился в разуме в последнем классе гимназии, не вынес зубрежки, и произошло это на выпускном экзамене, а должен был он «держать» на золотую медаль. После этого Костя сбежал из богатой семьи и пустился бродяжничать по белу свету. По утверждению же других, он, так же, как и его предшественники, был пущен по Руси с «волчьим паспортом» «за политику», да пришло повеление начальства освободить его от жестокой участи перекати-поля и поселить в хуторе под негласный надзор полиции…
Был Костя и в самом деле чудаковат. Высокий и прямой, с густой шапкой рыжевато-темных курчавых волос на лобастой голове, ходил он по хутору величавой походкой непризнанного пророка и изрекал всякие малопонятные для хуторян премудрости: то объявлял вдруг, что в такой-то день и час с неба низринутся камни и грешная земля рассыплется подобно кому глины под ударом молота, то угрожал, что завтра-де не взойдет солнце, и люди будут вечно жить впотьмах, и все живое, разумное исчезнет…
Костя словно нарочно пугал хуторских обывателей, придумывал самые разные варианты страшного конца их обывательского существования. Маленькие, очень злые глаза его при этом зловеще и хитро посверкивали, голос звучал свирепо. В обычной жизни, когда проходил мстительный пророческий стих, Костя вел себя тихо, был изысканно любезен со всеми, даже с детьми. Отличный бондарь, он делал казакам добротные кадушки. Целыми днями, с утра до вечера, по хутору разносился стук его молотка, набивавшего на кадки железные обручи. Встретив однажды пристава и галантно поклонившись ему, он сказал с вежливой улыбкой:
— Ваше высокоблагородие, я для вас такую бочку сделаю, такую бочку! Будет звенеть, как барабан на военном смотру. Посажу вас в нее, заколочу, законопачу и пущу-с по волнам морским, как ковчег Ноя-с…
Пристав сначала засмеялся шутке, но тут же нахмурился:
— Почему, Костя, тебе пришла в голову подобная мысль? Гляди мне! — и пригрозил вытянутым пальцем.
В праздники Костя захаживал в богатые дома и квартиры и, отрекомендовавшись по всем светским правилам, требовал угощения. Ему подавали на подносике рюмку водки или бокал вина, кусок пирога, зернистой икры, балыка или другой какой-либо изысканной снеди. Он выпивал водку, неторопливо закусывал, кланялся и, сказав: «Merci. Au revoir!»[6], чинно, с достоинством уходил. Но беда, если кто выпроваживал Костю без угощения или подавал водку не на подносе, а просто в стакане, или вместо тонкой, праздничной закуски угощал обычной, повседневной едой.
В таких случаях Костя презрительно мерил хозяина или хозяйку с ног до головы и, не притронувшись к угощению, подняв высоко голову, уходил.
Как-то раз я встретил Костю в библиотеке, и меня поразило, как здраво, тонко и умно рассуждал он с Дасей Панютиной о неизвестных мне книгах.
Образованности и начитанности Костя был удивительной. О нем говорили в хуторе: «Умен человек — все знает и бондарь первейший, а вот зачитался — колесико за колесико в башке его нет-нет и заскочит».
Был ли Костя и в самом деле поколеблен в разуме или притворялся, чтобы отвлечь от себя чудаческими выходками внимание атамана и полиции, так и осталось бы неизвестным.
Но вот по предписанию свыше хуторские власти, как и всюду по станицам и хуторам, должны были отпраздновать двадцать первого февраля 1913 года трехсотлетие дома Романовых.
За месяц до этого события все начальство хутора — атаман, пристав, заседатель, все имущие и верноподданные люди — засуетилось. Готовиться к празднику стали и в школах. Каждый заведующий стремился перещеголять своих коллег, стараясь как можно лучше подготовить своих учеников для участия в шествии по хутору и торжественных актах. Всем ученикам было приказано сшить трехцветные флаги и прикрепить их к небольшим древкам. Задача была нелегкая: не в каждой семье находили белую, синюю и красную материю.
Было велено также снести в школу по одному изображению царя Николая Второго, наследника- цесаревича, отдельно или вкупе со всем царским семейством.
Аникий Рыбин в школе уже не учился и на мою просьбу раздобыть трехцветную материю только глумливо хихикнул:
— Могу старые подштанники свои дать: они у меня белые в синюю и розовую полоску.
Я обиделся, пошел к Фае. Та отнеслась к просьбе серьезно и к утру из лоскутов сшила флажок. Она отыскала и портрет царя — старую обложку от настольного сытинского календаря.
Как раз к этому времени заехал к Рыбиным отец, увидел флаг и портрет, обнял меня, сказал:
— Есть такая поговорка, сынок: «С волками жить — по-волчьи выть». Неси портрет хоть самого нечистого, только бы учиться. Слыхал я, за науку один ученый доктор даже душу черту продал.
Последние слова отца почему-то испугали меня: образ чёрта, покупающего душу, представился мне более реальным и убедительным, чем туманный лик всесильного и все же попустительствующего дьяволу бога.
Я показал флаг и портрет Щербакову. Тот одобрил, а Софья Степановна отнеслась к моему усердию более чем сдержанно.
Как первого ученика, меня выделили для участия в школьном торжественном акте. Я должен был прочитать известное стихотворение Кондратия Рылеева «Иван Сусанин».
