— Хэлло, мистер Хейли! — поздоровался он.
— Рад вас видеть, Плейс, — откликнулся Хейли. — Ну, как голова?
— Все отлично, — торопливо успокоил его Хьюго.
— Да, ну и сезон выдался для вас в этом году, Плейс! — прокричал Хейли пропитанным виски голосом, — в тоне чувствовалось откровенное презрение к спортсменам, и глаза — словно лучи лазера.
— Да, вы не ошибаетесь — трудный сезон, ничего не скажешь.
— По правде говоря, никогда прежде не видел, чтобы защитник так набирал от матча к матчу.
Хьюго почувствовал, что его прошибает пот.
— Да, выпадают такие годы, когда везет и все идет по наезженной колее.
Ждал, весь сжавшись, следующего вопроса? Но Хейли ограничился некоторыми обычными, рутинными: кто, по его мнению, самый лучший и самый скрытный игрок в таблице до ее середины и что он думает о способностях разных игроков, умеющих давать отличные пасы.
— Благодарю вас, Плейс, — наконец отпустил его Хейли, — у меня больше вопросов нет. Берегите голову, пусть ей тоже повезет. — И протянул ему руку.
Хьюго с благодарностью пожал ее, радуясь, что все кончилось, ибо в следующую минуту его наверняка вывели бы из себя эти бесцветные, проникающие до костей глаза. Не выпуская руки журналиста из своей Хьюго слушал пропитанный виски хриплый голос, но в его левом ухе звучал он уже иначе, словно отзывался в какой-то далекой пустой камере, дающей звучное эхо: «Вот, вы только поглядите на эту тушу из костей и мяса весом двести тридцать пять фунтов, на этого двадцатипятилетнего парня: купается в деньгах, а мой пацан, девятнадцатилетний пацан, весом сто тридцать фунтов, лежит в грязи, весь промокший до нитки, во влажных вьетнамских джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. За кого он там расплачивается?..»
Хейли еще раз тряхнул руку Хьюго и даже изобразил подобие улыбки, обнажая в циничном оскале пожелтевшие кривые, сильно попорченные. — Было очень приятно поговорить с вами. Плейс. Продолжайте так же успешно трудиться на поле.
— Благодарю вас, мистер Хейли, — ответил с самым серьезным видом Хьюго. — Постараюсь.
Со стадиона не глядя даже куда идет, да и наплевать — все равно он повсюду окружен врагами. Когда шел наугад по улицам в ушах все время звучал тот же скрипящий, презрительный вопрос: «За кого он там расплачивается?..» В какое-то мгновение остановился, хотел было вернуться на стадион, объяснить этому писаке, что такое иметь шестьдесят три шва, наложенных на колене, и что говорил ему о них армейский медик, но потом одумался. Ведь Хейли ничего этого не произносил вслух, и он только еще глубже погрузится в бездну, если тот вдруг догадается, что у него бывают в жизни моменты, когда он читает мысли людей.
Направляясь к центру города, силился забыть и о тренере, и о своих приятелях — азартных картежниках; и о Винсене Хейли и его девятнадцатилетнем сыне, весом сто тридцать фунтов, который лежит где-то в джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. Хьюго вообще мало волновала политика. Ему вполне хватало хлопот и о чем думать — как бы его не угробили в следующий воскресный матч. Зачем переживать из-за каких-то беспорядков в восточных странах, расположенных за десять тысяч миль от Соединенных Штатов? Если армия его страны считает, что он не пригоден для несения военной службы — это ее дело.
Вот только не может он не думать об этом пацане: там, вдали от родины, вокруг него грохочут гаубицы; наступить на острый, отравленный корень бамбука, или его окружат вечно улыбающиеся желтые человечки, с пулеметом…
Хьюго застонал, словно в предсмертной агонии. Он уже на самой середине города в суматошной деловой части, но никак не отделается от этой картины — все время стоит у него перед глазами: пацан Хейли лежит, разорванный на части, под горящими деревьями, чьих названий он так и не узнал…
Постепенно, мало-помалу, он понял, что разворачивающаяся вокруг него городская активность — это не обычное уличное движение воскресного города. Кажется, он попал на какую-то демонстрацию… Вырвавшись наконец из плотных объятий чьих-то рук, он услышал — все громко кричат; кажется, в руках у многих плакаты. Прислушался внимательнее:
— К черту! Нет! Мы не пойдем! — орут. — США, катитесь домой! И выкрикивали другие короткие фразы приблизительно такого же содержания.
Стал читать плакаты: «Сжигайте свои воинские повестки вместе с американским фашизмом!» Эти плакаты его заинтересовали; он с любопытством разглядывал сотни людей — толпа увлекала его куда-то вперед.
Молодые люди с длинными волосами и бородами, в сандалиях; замызганные девушки, в голубых джинсах, с большими букетами цветов в руках, шли вперемешку с решительно настроенными пригородными матронами и пожилыми, мрачными на вид мужчинами в очках, — вполне возможно, преподавателями колледжей. Ничего себе, это похуже толпы болельщиков футбола!
Неожиданно Хьюго оказался на ступенях городской мэрии, а там полным-полно полицейских. Какой-то юноша сжег свою повестку, и толпа радостными воплями приветствовала этот символический жест. Жаль, что у него нет такой повестки, — тоже сжег знак солидарности и дружбы с тем далеким солдатом, сыном Хейли. Слишком робел, он не кричал, но он не уходил — стоял на лестнице мэрии. Когда полиция пустила в ход дубинки, он, вполне естественно, первым получил удар, — голова его и плечи возвышались надо всеми, и такую прекрасную цель, уж конечно, не пропустил уважающий себя полицейский.
Много часов спустя с окровавленной повязкой на голове стоя перед скамьей судьи Хьюго чувствовал великую благодарность к Брентакису за то, что тот пришел и сейчас стоит рядом с ним, хотя никак не мог сообразить, почему это Брентакис так быстро узнал о столкновении с полицией. Однако если бы не его приход, Хьюго пришлось бы провести всю ночь в тюрьме, а там не найти такой большой кровати, под его рост.
Когда выкрикнули его фамилию, Хьюго посмотрел на судью: над головой у того, казалось яростно трепещет, колотится, американский флаг, а ведь он прибит гвоздиками к оштукатуренной стене… Да и все вокруг будто трепещется и колотится, переняв эту дурную привычку от полицейских дубинок, которыми размахивают.
Судья, с маленьким, остреньким личиком, словно приспособленным для заглядывания в самые маленькие дырочки, чтобы выуживать из них разных паразитов общества, взирал на Хьюго с отвращением. Голос его раздавался в левом ухе: «Кто ты такой, работяга, — аристократ, еврей или кто там еще?» Так вот что у него на уме, явное покушение, считал Хьюго, на его гражданские права. Только он поднял руку, намереваясь говорить, как сказать, но Брентакис, опустил ее, и, кажется, вовремя.
— Дело прекращено! — объявил судья, голосом хорька, умеющего говорить по-человечески. — Следующий!
Дама, похожая на чью-то бабушку, с воинственным видом вышла вперед.
Пять минут Хьюго вместе с Брентакисом спускался по ступеням ночного суда.
— Святой отец! — воскликнул Брентакис. — Что это на тебя нашло? Повезло еще, что меня разыскали, — если б не я, сообщение о твоем подвиге завтра появилось бы во всех газетах! Сколько мне это стоило, могу сказать тебе откровенно.
Опять взятки, отметил про себя Хьюго, мысленно внося новую запись в свою книгу печалей; коррупция правит и в прессе, и в судебной системе.
— Да еще и тренер! — Брентакис безнадежно всплеснул руками, нынешнее состояние тренерской души, не поддается описанию. — Хочет видеть тебя! Немедленно!
Неужели нельзя подождать до завтра?
Хьюго хотел только одного — оказаться дома, в своей постели, сегодня такой изматывающий день.
— Нет, он не хочет ждать до завтра; очень решительно настроен. «Только выпустят из суда, — так он сказал мне, — немедленно тащи ко мне, не обращай внимания, который час!»
— Он когда-нибудь спит? — отчаялся Хьюго.
— Только не сегодня ночью, — сегодня не спит, ждет тебя.
Хьюго показалось, что у него печенка затвердела, при мысли, что снова придется увидеть лицо своего тренера, оказаться с ним один на один в эту полночь, на стадионе, вмещающем шестьдесят тысяч
