смерти. — Гаррисон разлил по стаканам последнюю бутылку вина; голос у него ровный, с мягким тембром, бесстрастный. — Когда кончилась война, из нашей армии прибыли особые команды, с тем чтобы арестовать всех военных преступников. Среди охраны один отряд как раз состоял именно из таких — их набирали в немецкие подразделения «Эс-Эс». Отпетые палачи: постоянно пытали людей, с пристрастием допрашивали. Этих негодяев было в нашем лагере около двадцати.
Когда английская карательная команда прибыла в их казарму, все они выстроились перед ней в парадной форме; стояли по стойке «смирно», руки по швам. Англичане не успели еще сказать ни слова, как по команде старшего офицера все, как один, опустились на колени, низко склонив головы. Командир на достаточно понятном английском объяснил английскому майору — командиру отряда: «Сэр, все мы военные преступники. Прошу вас казнить нас всех немедленно». — Гаррисон покачал головой в знак то ли удивления, то ли восхищения.
— А вы встречались потом со своим сержантом, хотя бы раз? — поинтересовался Кэррол.
— Трижды Стальным Братом? Да, конечно. Спустя несколько дней после освобождения лагеря. Когда меня выписали из госпиталя, я весил девяносто семь фунтов — в начале войны сто шестьдесят. Тогда я был еще молодым человеком. Вызывают меня в кабинет коменданта лагеря. Там сидит тот самый майор, который со своей командой разыскивал военных преступников; звали его Эллсуорт. Суровый тип, с ним не позволишь себе никаких вольностей. Прислали его сюда из Северной Африки, там они закрыли свою контору. Многое он повидал на своем веку, всякие сражения. Никогда не видел на его лице улыбки. Трижды Стальной Брат стоит перед ним, перед его письменным столом. А позади стола лежит на полу его бита для гольфа.
Розмари вдруг стало жарко, пот выступил на шее.
— Трижды Стальной Брат ничуть не изменился, за исключением, может, обычной прилипшей к губам сигареты — ее не было. Одна эта мелкая деталь делала его совершенно другим человеком — лишала привычной власти. Переглянувшись, мы больше не смотрели друг на друга. Он не подал виду, что узнал меня, ну а я… как бы вам объяснить… не мог понять почему, но почувствовал себя… слегка озадаченным, смущенным, что ли. После всех этих прошедших лет ситуация, согласитесь, сложилась неординарная.
— Гаррисон пожал плечами, замолчал на несколько мгновений.
— Эллсуорт никогда не тратит зря слов. «Я кое-что слышал об этом парне, — сказал он, — как он отделывал вас вот этой битой». — Поднял с пола биту, положил на письменный стол, прямо перед Трижды Стальным Братом. Тот только раз взглянул на биту, и что-то отразилось в это мгновение в его глазах. Что именно — я так и не понял. Не понимаю и сейчас. «Ну так вот, — продолжал Эллсуорт, — эта бита теперь принадлежит вам. — И подтолкнул ее ко мне. — И этот человек теперь в полном вашем распоряжении».
Но я стоял перед ним не трогая со стола биту. «Ну, чего вы еще ждете?» — одернул меня Эллсуорт. «Боюсь, сэр, я ничего не понимаю». Думал, что говорю правду, но на самом деле лгал. Тогда он начал материться — никогда еще не видел такого разгневанного офицера. «А ну, прочь, долой с моих глаз! — заорал он. — Сколько же вот таких, как вы?! Будь на то моя воля — так никогда вам больше не видать Англии! Такие, как вы, слюнтяи, навсегда остаются военнопленными. Лагерь, тюрьма — вот ваш удел. У вас не душа военнопленного, у вас… его яйца!» Простите за грубость, миссис Маклейн никогда никому не рассказывал эту заключительную часть — и сохранилась у меня в памяти не пройдя военную цензуру.
— Ну и чем же все закончилось? — Розмари оставила без внимания принесенное извинение.
— Да ничем. Больше на глаза Эллсуорту я не показывался. И, честно говоря, больше я его не видел — не вынес бы его презрительного отношения к себе. Трижды Стального Брата кажется в конце концов казнили. — Посмотрел на часы. — Однако поздно уже. — И помахал официанту, чтобы принес счет.
Кэррол, подавшись вперед, наклонился к нему над скатертью, где появились пятна от вина.
— Совсем не уверен, что не повел бы себя, как вы.
— В самом деле? — слегка удивился Гаррисон. — Я все спрашивал себя — прав ли Эллсуорт? Но сегодня я ведь совершенно другой человек. — И жестом отчаяния дал понять, что признает свой тогдашний провал.
— Вы совершенно другой? — вмешалась Анна. — Но я этого вовсе не хочу.
Гаррисон похлопал ее по руке, лежавшей на столике.
— Какая ты славная, милая девушка, дорогая Анна! Может, все это было не так уж и важно. В том состоянии, в каком я тогда находился, мне пришлось бы убивать его несколько недель кряду. — Заплатил по счету и встал из-за стола. — Разрешите предложить вам еще по стаканчику на ночь? Я обещал своим друзьям встретиться с ними в Сен-Жермен-де-Пре.
— Нет, благодарю мне пора возвращаться в контору, — отказался Кэррол. — Обещали сделать мои снимки к полуночи.
— А для меня уже поздно, — подхватила Розмари. — Завтра мне предстоит длинный трудный день.
Когда вся компания закрывала за собой дверь, свет в ресторане погас. Улица встретила их, разгоряченных, темнотой и холодным, колючим ветром.
— Ну, в таком случае, — продолжил Гаррисон, — миссис Маклейн проводим до дома.
— О, не стоит, нет никакой необходимости! — возразила Розмари.
— Я уже предложил миссис Маклейн проводить ее, Элдред, — неуверенно пробубнил Родни.
— А-а… так должен сказать, — вы попали в надежные руки. — И поцеловал Розмари руку, — недаром прожил во Франции долгие годы. — Необычайно приятный вечер провел в вашей компании, миссис Маклейн. Надеюсь, разрешите позвонить вам еще как-нибудь. Обязательно напишу Берту, поблагодарю его.
Пожелали друг другу «спокойной ночи». Розмари объявила, что не прочь, еще пообщаться, чтобы в голове прояснилось. В такси сели втроем — Гаррисон, Анна и Кэррол — хотели подвезти Кэррола до его конторы, Гаррисону по пути. Розмари позволила Родни взять себя под руку, и они молча направились к Елисейским полям.
Холодный воздух обжигал лицо Розмари, перед глазами пошли какие-то странные круги и Эллипсы, — зарождались где-то в области затылка, вырывались наружу, все время расширялись, захватывая в свое пространство весь Париж… Однако крепче оперлась на руку Родни.
— Послушайте, — начал было он, — может быть такси…
— Ша! оборвала она его.
За десять ярдов, отделявших кромешную тьму от ярких огней Бульваров, она остановилась и поцеловала его — пыталась таким образом найти фиксированную точку: нужно ведь удерживать эти странные фигуры в определенных рамках. У его губ вкус свежего винограда… Целуя ее в ответ, он весь дрожит… Несмотря на холодный весенний ночной ветер, лицо у него удивительно теплое… Розмари отстранилась от него, не спеша пошла, снова повторила:
— Ша!
Хотя он молчал, не произнес ни единого слова.
Вот и Елисейские поля; публика выходит из кинотеатра. На громадной афише над входом девушка- великан, в ночной рубашке, направляет пистолет размером с пушку на высокого, футов тридцать, не меньше, мужчину в смокинге.
Проститутки медленно разъезжают парами в спортивных машинах в поисках удачного ночного промысла. Будь она мужчиной, хоть разок пошла бы на это, — хоть разок. Одна парижская плоть трется о другую… Мужичина и женщина, — это Он их создал. Вот сейчас, в эту минуту, сколько людей, позабыв обо всем на свете, крепко сжимают друг друга на ходящих ходуном, скрытых посторонних глаз кроватях… Быть может, и Гаррисон, вечный военнопленный, забыл сейчас о своей мрачной Азии, наслаждаясь горячим телом круглолицей девушки, которой повезло выйти из варшавской тюрьмы. А Кэррол забавляется с одной из своих великолепных моделей, которых фотографировал, когда не снимал ужасные сцены войны. Бог наверняка был там — стоял опершись на каминную доску и наблюдал, как надсмотрщик, за этими физическими упражнениями, но долго там не задержался…
Жан-Жак, крепким, подвижным телом опытного любовника… Сейчас их тела — его и его равнодушной к лыжам жены, с большими серыми глазами — тесно переплелись в законном приступе страсти на широком супружеском ложе на авеню Фош, а в резерве — девушка в Страсбурге и еще одна в горах, ожидая его на уик-энд для весенних прогулок на лыжах. Только после этого он остановится в Цюрихе, чтобы поискать там
