Бог здесь был, но долго не задержался (сборник рассказов)

Еще рано, преподаватель английского языка Мллисон пока не появился. В наполовину пустой аудитории до Стива не долетали обычные сопрано-теноровые звуки — сегодня не идет оживленная беседа между ожидающими начала лекции студентами. Все сидят на стульях тихо, не разговаривают: с подчеркнутым тщанием приводят в порядок книги, изучают сделанные накануне записи. Время от времени бросает искоса взгляд на черную доску: худенький паренек, с рыжими волосами, быстро, аккуратно пишет на ней повернувшись спиной к столу преподавателя:

О, плачь по Адонаису — ведь умер он!
Проснись ты, Матерь печаль, — проснись и зарыдай!
Куда же дальше?.. Пусть от горящего их ложа
Просохнут жгучие слезинки; Пусть громко бьющееся сердце
Примолкнет, словно в тихом сне.
Ведь он ушел туда, где мудро все и справедливо.
Не думай, что бездна пламенной любви
Его вдруг воскресит, наполнит соком животворным.
Смерть радуется гласу его немому
И лишь смеется громко, — отчаяние наше ей нипочем!

На второй доске рыжий заканчивал писать последние строки следующего станса:

Вознесся он над тенью вечной ночи.
Ни зависть и ни ложь, Ни ненависть, ни боль —
Ничто волнующее страстно людей
Его уж не достигнет и не подвергнет мученьям:
Его теперь не запятнать,
Зараза мира не посмеет его коснуться,
Он в полной безопасности отныне.
О, кто оплачет холод, наступивший
На месте прежнего биенья жизни,
И голову — всю в сединах?[25]

В аудиторию стремительно ворвался профессор Моллисон, с полуизвиняющейся улыбкой на устах свойственной человеку, знающему, что он всегда опаздывает, — и резко остановился у двери, озадаченный необычной тишиной в аудитории; такого, как правило, не бывало по вторникам утром. Преподаватель английского близоруко уставился на Крейна, а тот продолжал торопливо писать круглыми, большими буквами, мелом на черной доске.

Наконец Моллисон извлек очки и прочитал написанное; не вымолвив ни единого слова, подошел к окну и долго стоял там, глядя наружу, — седеющий, с мягкими чертами, розовощекий старик; яркий солнечный свет подчеркивал всю серьезность его гримасы.

В полной тишине Крейн продолжал скрипеть мелом по доске:

Нет, и тогда, Когда сам дух сгорит дотла, Груз пепла, искры лишенный, Лишь отяготит ту неоплаканную урну.

Крейн, закончив писать, сделал шаг назад — полюбоваться тем, что сотворил. Через открытое окно в аудиторию ворвался смех девушки вместе с дивным запахом скошенной травы; странные шорохи раздались в ответ — то были непроизвольные, прерывистые вздохи студентов.

Задребезжал звонок, призывая начать занятия. Когда он смолк, Крейн повернулся к сидевшим перед ним рядами товарищам. Долговязый, кожа да кости, юноша, девятнадцати лет, он уже начал лысеть. На лекциях почти никогда не говорил, но если и нарушал молчание, все слышали лишь низкий, хриплый шепот.

У него кажется нет друзей; никто не видел его в компании девушек; все то время когда не слушал лекции, он проводил в библиотеке. Брат Крейна играл защитником в футбольной команде, но братья почти не встречались; сам факт, что эта громадина, высокий, грациозный атлет, и это чучело, книжный червь, выходцы из одной семьи, студенты считали какой-то необъяснимой причудой евгеники.

Стив знал, почему Крейн пришел пораньше, написал на черной, чистой доске эти два стихотворения Шели — его плач. В субботу вечером брат Крейна погиб в автомобильной аварии, возвращаясь со стадиона, с игры, проводившейся в Сан-Франциско. Сегодня вторник — первое занятие Крейна после гибели брата.

Крейн стоял перед ними — сутулый, узкоплечий, в ярком твидовом пиджаке, который ему явно велик, глядя на своих товарищей без особых, по-видимому, эмоций. Еще раз посмотрел на то, что написал, словно хотел лишний раз убедиться — задача, изображенная на доске, решена правильно, — потом снова повернулся к этим высоким, цветущим калифорнийским девушкам и юношам, ставшим вдруг неестественно серьезными из-за столь неожиданного пролога к лекции, и стал декламировать стихи.

Ровным тоном, без всяких эмоций в голосе, небрежно похаживая взад и вперед перед доской, время от времени поворачиваясь к написанному тексту, чтобы смахнуть соринку от мела, прикоснуться к последней букве слова большим пальцем руки, поразмышлять, колеблясь, над фразой, словно перед ним неожиданно раскрылось ее абсолютно новое значение.

Моллисон все стоял у окна, глядя на студенческий городок и время от времени шепотом, почти неслышно повторяя в унисон с Крейном строчку стихотворения, — он давным-давно оставил всякую надежду вбить что-нибудь в эти прополосканные морской водой и пропеченные жарким калифорнийским солнцем юные мозги легким, воздушным молоточком романтической поэзии девятнадцатого века.

«…Неоплаканную урну», — прочитал Крейн все тем же абсолютно ровным тоном, лишенным всякой эмоциональности, — словно произносил наизусть эти строки для тренировки памяти. Последнее эхо его мерного голоса замерло в тишине, и он оглядел через толстые очки всех присутствующих, ничего от них не ожидая. Потом прошел к задней стене аудитории и склонившись над своим стулом принялся собирать учебники.

Преподаватель очнувшись наконец от сосредоточенного разглядывания солнечной лужайки, крутящихся дождевых установок, теней деревьев, в пятнышках от жары и ветра, оторвался от окна и не спеша проследовал к своему столу; бросил еще один близорукий взгляд на письмена, начертанные на черной доске, и вдруг рассеянно проговорил:

— «На смерть Китса». Все свободны.

Тут же студенты тихо, по очереди стали покидать аудиторию, со всей юношеской скромностью и воспитанностью — никто не упрекнул бы их в плохих манерах, — стараясь не глядеть в сторону Крейна.

Стив вышел одним из последних — решил подождать Крейна. Кто-то должен хоть что-то сказать, сделать, хотя бы прошептать: «Мне очень жаль!», пожать руку этому мальчику. Когда появился Крейн, Стив быстро нагнал его, и они зашагали вместе.

— Моя фамилия Денникот, — представился Стив.

— Знаю, — ответил Крейн.

— Можно задать тебе вопрос?

— Конечно, почему нет?

Ни в голосе, ни в поведении Крейна не чувствовалось горя, — он только моргал за толстыми очками, созерцая яркое солнце.

— Зачем ты это сделал?

— Ты против?

Вопрос поставлен остро, но тон мягкий, небрежный — ответ как бы невзначай.

— Нет, конечно, черт возьми! Просто мне хотелось знать — зачем ты это сделал?