Я не поцеловал ее, даже не пожал руки. Кажется, только улыбнулся и сказал «хэлло», и, насколько помню, я все время думал о том, что она ни капли не изменилась, и помог ей снять шубу.
Мы сидели рядом, лицом к стойке, и она заказала себе чашечку кофе. Она никогда много не пила, и что бы ни произошло с ней за последние два года, мне казалось, что все эти ее несчастья не заставили ее пристраститься к алкоголю. Я, повернувшись на банкетке, посмотрел на нее. Она слегка мне улыбнулась, понимая, что меня сейчас в ней интересует, — я искал на ее лице признаки ее провала и горьких сожалений.
— Ну, — спросила она, — как ты меня находишь?
— Такой, как всегда, — сказал я.
— Такой, как всегда, — она беззвучно засмеялась. — Бедный Питер!
Мне совсем не хотелось начинать с этого беседу.
— Что ты собираешься делать в Сан-Франциско?
Она безразлично пожала плечами. Прежде я не замечал у нее этого жеста, — что-то новенькое.
— Не знаю, — ответила она. — Попытаюсь найти работу. Буду искать мужа. Размышлять над своими ошибками.
— Мне очень жаль, что все так произошло, — сказал я.
Она снова пожала плечами, будто ей было все равно.
— Ну, риск, связанный с нашей профессией, что поделаешь, — сказала она. Она посмотрела на часы, и оба мы подумали, что сейчас у перрона стоит поезд, и он скоро увезет ее из города, в котором она прожила семь лет. — Знаешь, я пришла сюда не затем, чтобы поплакаться на твоем плече, — сказала она. — Мне нужно рассказать тебе о том, что произошло в ту ночь в Бостоне, чтобы все стало ясно, без утаек, и у меня для этого не так много времени.
Я сидел, потягивая свою выпивку, стараясь не глядеть на нее. Она говорила. Говорила быстро, бесстрастно, без всяких эмоций, без колебаний, без пауз, словно все, что произошло в ту ночь, еще было свежо в ее памяти, она ясно видела каждую мелочь, каждую деталь, и эта ночь навсегда останется в ее памяти, на всю жизнь.
— Когда я позвонил ей, — начала она свой рассказ, — она была в номере одна. После нашего разговора по телефону просмотрела некоторые изменения, внесенные в текст ее роли. Потом легла спать.
Стук в дверь заставил ее проснуться, и она несколько секунд лежала тихо, думая, что это ей приснилось, а потом, когда поняла, что не спит, решила, что кто-то ошибся дверью и сейчас уйдет.
Но стук повторился, легкий, осторожный, но настойчивый, и теперь не было никакой ошибки.
Она включила лампу на ночном столике и села на край кровати.
— Кто там? — крикнула она.
— Открой, пожалуйста, Кэрол, — послышался за дверью женский голос, низкий, торопливый, приглушенный дверью. — Это я, Эйлен.
«Эйлен, Эйлен», — лихорадочно стала вспоминать она. Она не знает никакой Эйлен.
— Кто-кто? — сонно спросила она снова.
— Эйлен Мансинг, — долетел до нее шепот через дверь.
— Ах, — воскликнула Кэрол, — мисс Мансинг. — Она резво выпрыгнула из постели и, босая, в ночной рубашке, с бигуди на голове, подошла к двери, отворила ее. Эйлен Мансинг быстро прошла мимо, нечаянно задев ее в спешке.
Кэрол, закрыв дверь, повернулась к Эйлен. Она стояла в маленьком гостиничном номере рядом с кроватью со скомканным одеялом и простынями, и лица ее не было видно из-за яркого света единственной ночной лампы и отбрасываемых ею теней. Красивая женщина, лет тридцати пяти на сцене, и лет сорока, когда спускалась с подмостков. Молодящие ее пять лет, когда она играла на сцене, объяснялись ее смелыми экспериментами со своим лицом и головой и прямо-таки бросающимся в глаза большим запасом внутренней энергии.
Старящие ее пять лет, когда она сходила с подмостков, объяснялись ее пристрастием к выпивке, язвящей ее амбицией и, по слухам, злоупотреблением мужчинами.
На ней была черная юбка «джерси» и свитер, — их Кэрол видела на ней, когда они вместе поднимались на лифте после спектакля и попрощались в коридоре, пожелали друг другу «спокойной ночи». Дверь номера Эйлен Мансинг находилась в тридцати футах, через коридор, от двери номера Кэрол, и окна ее выходили на улицу со стороны фасада здания. Почти машинально, Кэрол заметила, что Эйлен Мансинг не пьяна, но ее чулки были слегка перекручены, а на плече не было рубиновой булавки. К тому же губы у нее были обильно намазаны губной помадой, причем не очень аккуратно, а ее большой рот, почти черный в этом слепящем свете, казалось, съехал на сторону на ее привлекательном лице.
— Что случилось? — спросила Кэрол, стараясь, чтобы ее голос звучал успокаивающе. — В чем дело, мисс Мансинг?
— Я попала в беду, — прошептала она. Голос у нее охрип, и она явно была чем-то напугана. — Серьезную, очень серьезную беду… Кто живет в соседнем номере? — Она подозрительно повернула голову к противоположной от кровати стене.
— Не знаю, — ответила Кэрол.
— Кто-нибудь из наших?
— Нет, мисс Мансинг, — сказала Кэрол. — Из всей труппы на этом этаже живем только мы с вами.
— Прекрати называть меня мисс Мансинг, — потребовала она. — Я ведь не твоя бабушка.
— Эйлен… — сказала Кэрол.
— Ну так-то оно лучше, — заметила Эйлен Мансинг. Она стояла перед ней, слегка покачивая бедрами и глядя в упор на Кэрол, словно в голове у нее вызревало какое-то решение в отношении ее, Кэрол. Кэрол стояла возле двери, нащупывая рукой за спиной кругляш ручки.
— Мне нужен друг, — сказала Эйлен. — Мне нужна помощь.
— Ну, все что я могу…
— Не будь такой добренькой, — сказала Эйлен. — Мне нужна реальная помощь.
Кэрол вдруг стало холодно, — она стояла, босая, в легкой ночной рубашке на холодном полу, вся дрожала. Ей ужасно хотелось, чтобы эта женщина поскорее ушла.
— Надень что-нибудь, — сказала Эйлен Мансинг, словно она приняла наконец свое решение. — И прошу тебя, пойдем со мной в мой номер.
— Но ведь уже так поздно, мисс Мансинг…
— Я же тебе сказала — Эйлен.
— Эйлен, — повторила Кэрол. — И мне завтра рано утром вставать…
— Что тебя так напугало? — хрипло спросила ее Эйлен Мансинг.
— Откуда вы взяли? Вовсе я не напугана, — отважно солгала Кэрол. — Просто мне кажется, что нет никакой особой причины…
— Нет есть, — оборвала ее Эйлен Мансинг. — Очень веская причина. В моей кровати — мертвец.
Этот мужчина лежал на широкой кровати, на одеяле, голова чуть повернута на подушке к двери, глаза открыты, и на его лице застыла, как это ни странно, улыбка. Его рубашка, пиджак и плотный темно-синий галстук висели на спинке стула, одна нога — голая. Носок на второй съехал на лодыжку, и с него свисала резинка. Пара черных туфель была аккуратно наполовину задвинута под кровать. Это был человек громадного роста, с большим, раздувшимся животом и мягкой нежной кожей, и, казалось, что ему мала даже вот эта большая двуспальная кровать.
Ему было около пятидесяти, на голове жесткие волосы с сединой, и даже сейчас, когда он лежал мертвый, полуодетый, он был похож на преуспевающего, занимающего важный пост человека, привыкшего командовать людьми.
Кэрол, наконец, узнала его. Самуэль Боренсен. Она видела его фотографию в газетах, и ей кто-то показал на него в холле отеля пару дней назад.
— Он начал раздеваться, — стала объяснять Эйлен Мансинг, горестно глядя на кровать.- Cказал: «Мне что-то не по себе. Мне нужно прилечь на минуту». И потом он умер.
Кэрол повернулась спиной к кровати. Ей совсем не хотелось смотреть на это дряблое мертвое тело.
